в стране, где уважалось авторское право, то мог бы подать в суд за плагиат, но в советском блоке никто не имел понятия об интеллектуальной собственности, так что Лему оставалось лишь негодовать[574]. И вряд ли его утешил бы тот факт, что режиссером фильма выступил Йиндржих Полак – будущий корифей фантастического жанра в чехословацком кинематографе. Впрочем, несоблюдение авторских прав имело и обратную сторону: благодаря этому на русский свободно переводились научные публикации капиталистического мира, которые Лему исправно пересылали Дмитрий Брускин и Ариадна Громова. Если бы не это, он не написал бы «Сумму технологии»[575]. Лем не оставался в долгу и отправлял своим русским переводчикам то, что было недоступно в СССР, – например, произведения Кафки[576].

Катастрофа вторая

Неотступное прошлое

В шестидесятые годы, когда молодая кибернетика считалась «буржуазной лженаукой», я бывал в советской Москве, где принимал участие в беседах с различными учеными, тайно изучавшими кибернетику. Этот запрет не огорчал меня, поскольку я понимал, что если Советы так и будут запрещать кибернетику, то, без сомнения, это ускорит их глобальное поражение, причем не только в области вооружений, но и в космосе, где от астронавтики русским останутся рожки да ножки.

Станислав Лем, 1997[577]

4 мая 1964 года Гомулка в здании ЦК встретился с членами Главного правления СПЛ. Причиной было письмо тридцати четырех писателей и ученых, направленное в марте премьер-министру Циранкевичу с требованием увеличить количество бумаги на выпуск современной литературы и смягчить цензуру. Текст письма озвучило радио «Свободная Европа», что вызвало грандиозную разоблачительную кампанию в польской прессе. Солировали в ней Махеек и Вильгельми: первый назвал подписантов «идейными тарговичанами, льющими воду на мельницу заграничных пропагандистов» (по имени Тарговицкой конфедерации, обратившейся в 1792 году за помощью к Екатерине II в борьбе против короля Речи Посполитой), а второй взялся рассуждать об «известных центрах», заинтересованных в дестабилизации страны «перед съездом Партии и празднованием 20-летия Государства»[578].

Гомулка увидел во всей этой истории руку Слонимского и на основе данных госбезопасности описал собеседникам путь, каким письмо проникло за границу. Первому секретарю и в голову не пришло скрывать, что репрессивные органы следят за литераторами и перлюстрируют их корреспонденцию[579]. Писатели, впрочем, и без Гомулки отдавали себе отчет, что их письма просматриваются. Совершившие поездки за железный занавес, сверх того, обязаны были отчитываться перед милицией о том, чем занимались и особенно с кем встречались[580].

«Письмо 34-х» оказалось полной неожиданностью для правящей верхушки. В начале 1960-х казалось, что власть сумела раздавить основные очаги «ревизионизма» в науке и культуре. Проводники партийной линии в Союзе польских литераторов бодро рапортовали начальству о замирании оппозиционной деятельности[581]. Окончательным ударом по недовольным в рядах партийных писателей должно было стать дробление первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ и перевод некоторых ее членов в парторганизации больших предприятий. Этот план, заимствованный у советских коллег, был предметом беседы Эдварда Охаба с представителем исполкома первичной парторганизации СПЛ в декабре 1961 года и встретил полное одобрение[582].

Однако в конце ноября 1962 года на заседании первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ с резкой критикой работы исполкома и правления СПЛ выступила Алиция Лисецкая. По ее мнению, некие самозванцы (речь шла о Путраменте) взяли на себя роль посредников и неправильно информировали руководство партии о ситуации в литературном сообществе. Именно по этой причине сложилась ситуация, когда из-за действий цензуры советская литература (якобы) пользовалась куда большей свободой у себя в стране, чем польская в ПНР. Лисецкая потребовала перевыборов исполкома парторганизации и 90 % правления Союза польских литераторов. Ее поддержали Ворошильский, Пшемский, Казимир Брандыс и некоторые другие партийные писатели[583]. В преддверии очередного съезда СПЛ, намеченного на декабрь 1962 года, такая критика казалась довольно опасной. Впрочем, обнадеживающим фактом для власти явилось то, что ряд закоренелых «ревизионистов» решили не баллотироваться в делегаты съезда[584]. И действительно, несмотря на выпады против цензуры в некоторых выступлениях, в целом критика в адрес этого ведомства звучала на съезде куда более умеренно, чем четырьмя годами ранее, и носила характер скорее нареканий, чем требований. На этом фоне едва ли не самой острой явилась речь Ивашкевича, который упрекал власть в неумении прислушиваться к зачастую праведному гневу писателей и выражал озабоченность ухудшением их материального положения. Главным же вопросом, обсуждавшимся на съезде, стал острый дефицит бумаги для художественной литературы[585].

Проблема эта была не нова. Еще в январе 1961 года первичная парторганизация обращалась с резолюцией в партийные структуры, прося незамедлительно разобраться с создавшейся ситуацией, ибо она угрожает развитию социалистической культуры[586]. В сентябре 1961 года уже заведующий Отделом культуры ЦК Винценты Красько проинформировал Охаба о положении в издательском деле. Он сообщал, что по количеству названий план выдачи бумаги сокращен на 15 %, по тиражам – на 20 %; самым значительным ограничениям подверглись художественная и детская литература – на 30 %, учебники были переведены на многолетнее использование; зато была несколько поднята планка для специальной литературы, книг современных польских писателей, а также изданий, имеющих важность с точки зрения «идеологической борьбы»[587]. В марте 1962 года Отдел культуры ЦК отчитался о результатах политики экономии бумаги: тиражи современной литературы повышены на 10 %, экзамен по многократному использованию учебников успешно сдан; в целом писатели стали отходить от темы сведения счетов со сталинизмом и начали более оптимистично смотреть на настоящее. Однако, отмечалось с сожалением, 1961 год не принес сколько-нибудь заметных произведений в русле соцреализма; более того, допущен ряд «ошибок», таких, как «Божественный Юлий» Бохэньского и произведения Козьневского, Выгодского и Герхарда об аппарате госбезопасности (все трое, что интересно, были лояльными власти коммунистами, а Козьневский – еще и сексотом). Последние три книги, «к счастью», не успели выйти из печати[588]. В конце ноября 1962 года Отдел культуры направил новую докладную записку «наверх» с существенно иными оценками. Подводя итог издательской политике за период с 1950 года, авторы записки с тревогой указывали на значительное сокращение тиражей, причем не только в сфере художественной литературы, но и во всех вообще областях. Вследствие недостаточных инвестиций и нехватки сырья возник острый дефицит бумаги. Все это вызывает пессимизм в писательской среде, указывалось в записке. Хотя по уровню изданий уверенно лидирует современная литература, в массе своей это слабые произведения[589]. Лема тоже коснулась эта проблема: в конце мая 1962 года он извинялся перед Брускиным, что не может послать