назначались деловые свидания, сюда приносили тюки литературы, а иногда и оружие – это был настоящий революционный муравейник. И любопытно, что в те наивные времена никто даже не контролировал приходивших – прийти сюда каждый мог прямо с улицы. Вероятно, и приходили… По углам огромной залы обычно собирались небольшие кучки – организаторы и пропагандисты отдельных городских районов, обсуждавшие свои очередные дела и планы. В определенные часы здесь всегда можно было увидеть «товарища Бабкина», окруженного несколькими десятками районных организаторов и пропагандистов.

Бабкин был псевдоним или кличка Вадима Викторовича Руднева, моего близкого товарища по немецкому университету еще с 1901 года. Он только что сдал тогда в Швейцарии экзамены на доктора, но, приехав в Россию, занялся не медицинской практикой, а революцией – вошел в наш Московский комитет и сделался одним из самых видных его руководителей. Здесь, в этой зале, Вадим каждый день давал инструкции всей московской партийной организации. Это скорее были даже не инструкции, а приказания.

Совет рабочих депутатов в Москве был создан по образцу петербургского, все три революционные партии (социалисты-революционеры, меньшевики социал-демократы и большевики социал-демократы) имели в Исполнительном комитете Совета свое представительство. Представителями от эсеров в нем были Вадим Руднев и я. На этом собрании Московский Совет рабочих депутатов должен был определить свое отношение к предложению Петербурга – начать всеобщую забастовку. Решение, собственно говоря, можно было предвидеть заранее; столкновение приближалось со стихийной силой: так приближается гроза с громом, молнией, ливнем, а может быть, и с градом. И есть ли такие земные силы, которые бы грозу остановили? Думаю, что в глубине души мы все были уверены в неизбежности поражения: что, в самом деле, кроме поражения, могли мы ждать при столкновении с войсками, вооруженными пулеметами и артиллерией? Что могли мы сделать со своими жалкими револьверами и даже динамитными бомбами? Но мы все были молоды, мы были охвачены революционным энтузиазмом, и разве, в конце концов, наш лозунг не звучал: «В борьбе обретешь ты право свое!»? Лучше погибнуть в борьбе, чем быть связанными по рукам и по ногам без всякой борьбы. Ведь на карту была поставлена честь революции!

Огромная зала была переполнена народом. Сомневаюсь, чтобы даже в этот решительный момент производился контроль приходящих. Было произнесено много пылких речей. Но – и я отмечаю это с некоторым удивлением и уважением – раздался тогда и голос благоразумия.

Большую, продуманную и обоснованную речь произнес представитель меньшевиков социал-демократов Василий Шер: «Мы должны сто раз взвесить и сто раз примерить, прежде чем принять роковое решение. Победить мы не можем – думать так было бы нелепостью. Разве могут наши организации, по существу безоружные, бороться с огромным полицейским и военным аппаратом правительства? Кроме того, наши силы истощены всем предшествовавшим движением. И назад пойти мы не можем… Мы должны отдать себе отчет в том, что, начав забастовку, мы должны пойти до конца – вплоть до нашего истребления».

Надо отдать справедливость присутствовавшим – его речь была выслушана спокойно и со вниманием, но потонула в последовавших затем горячих выступлениях других. Все были охвачены желанием борьбы. За нее была и наша организация. От социалистов-революционеров выступил я. «Революция и правительство, – говорил я, – это как два человека, нацелившихся уже один в другого из пистолетов. Весь вопрос в том, кто первый нажмет на собачку…»

Как и следовало ожидать, решение о забастовке было принято всеми присутствовавшими единогласно. Голосовали за это решение и меньшевики, а с ними и Василий Шер. Он поступил так же, как в свое время, в революцию 1848 года, поступил Герцен. Накануне уличного выступления на одном из революционных собраний в Париже он высказался решительно против такого выступления. Собрание приняло решение участвовать в предстоящем выступлении. «Значит, гражданин Герцен, – обратился к нему один из присутствовавших, – вы не с нами?!» – «Разве я никогда не делаю глупостей? – ответил Герцен. – Я с вами!» И он, действительно, пошел с ними.

Кстати сказать, это был тот самый Василий Шер, хорошо известный в социалистических кругах Москвы, который в 1930-х годах был центральной фигурой одного из московских процессов: советское правительство обвинило его в измене, сношениях с японцами и гитлеровцами и других невероятных преступлениях. Все, знающие Шера, конечно, этим обвинениям не верили, не верили в это, разумеется, и сами большевики – с таким же успехом можно было бы его обвинить в намерении украсть Луну с неба. Но он, как это ни было удивительно, во всех взводимых на него тогда преступлениях сознался! Эти невероятные сознания подсудимых московских процессов до сих пор остаются страшным секретом внутренней советской политики. Как и остальные сознавшиеся и приговоренные, Василий Шер после процесса бесследно исчез. Вряд ли он остался в живых после того, как от него большевикам удалось добиться всего, что им было надо[41].

Владимир Зензинов

Абрам Гоц

Илья Фондаминский

Амалия Фондаминская (Гавронская)

Гёттингенский университет

Берлинский университет

Борис Савинков

Московское восстание 1905 г. Баррикады на улицах

Тюрьма «Кресты» в Санкт-Петербурге

Александровская тюрьма в Иркутске

Группа каторжан Александровской тюрьмы (слева во втором ряду человек с бородой – предположительно В.М. Зензинов)

Река Лена

Охотск. Храм Спаса Преображения

В.М. Зензинов в Якутии

Жилище якутов (фото В.М. Зензинова)