Солдатам хотелось спать. После двух суток непрерывного боя некоторые засыпали на ходу. Убаюканные мерным шагом колонны, они непроизвольно закрывали глаза и продолжали идти во сне. Артиллеристы присаживались было на лафеты, но генерал это запретил. Засыпая, они падали с лафетов и попадали под колеса.

Генерал не позволял ложиться на телеги. Он поднимал с телег раненых, еще способных передвигаться, и заставлял их идти. Проклиная генерала и его приказы, они шли. Держались за борта телег, оставляли на снегу кровавый след, но шли. За ними волочились их бинты. И они остались живы. Тяжело раненные, лежавшие без движения, не могли согреться. Они кричали, что замерзают. Их укрывали шинелями, матрацами и ветошью, и все-таки они не могли согреться. К концу перехода большинство из них замерзло.

Поправляя на одной из телег свесившуюся шинель, генерал коснулся твердого продолговатого предмета, на котором шинель держалась. Это была рука замерзшего солдата. Шинель она держала мертвой хваткой. Генерал резко отъехал и какое-то время наблюдал, как шинель волочилась за телегой.

Походные кухни не имели провианта. То немногое, что еще оставалось, генерал приказал давать раненым. Но оставался лишь жидкий суп. Этот суп не мог насытить раненых: он не мог их даже согреть. Лежа на подводах, они неотрывно смотрели вверх и не чувствовали ничего, кроме холода. Это был космический холод, исходивший от далеких безразличных звезд.

Солдатам казалось, что они не согреются уже никогда – такой это был холод. Не согреются и не отоспятся. Многим хотелось умереть, и генерал это знал. Он запретил своим солдатам мечтать о смерти.

– Кто из вас умрет, – сказал генерал, – тот окажется в могиле несогретым.

Ответа не было.

– Он будет мерзнуть вечно, – сказал генерал.

Солдаты шли в полном молчании. Они боялись, что с произнесенными словами уйдут последние остатки тепла. Раздавался лишь мерный конский топот, скрип подвод и хруст инея под колесами лафетов. И стоны раненых. Спустя время (а чувство времени притупилось) к этому примешался негромкий стеклянный звук. Генерал отъехал вбок и увидел, как о прибрежные камни трется лед. Отступавшие вышли к Сивашу. Соленое озеро было затянуто тонкой ледяной коркой.

Где-то вдали раздался взрыв. Затем ближе. Снова вдали. Это был артобстрел красных. Создавалось впечатление, что красные стреляли наугад. Отступавшие войска не сбавляли шага. Иногда снаряды ложились в нескольких десятках метров от колонн. Они вздымали в море водяные столбы, коротко и мрачно мерцавшие в лунном свете. Порой они разрывались с оглушительным сухим хлопком, и генерал понимал, что в этих местах Сиваш промерз до дна. От этого открытия ему стало не по себе.

– Генерал Винтер, – прошептал генерал Ларионов. – Он явился на месяц раньше положенного.

Часа в два ночи они увидели далекие костры. Отступавшим они не сулили ничего хорошего, и генерал это знал. Эти костры означали, что отдельным частям красных удалось обойти его армию с востока и выйти на перешеек первыми. Возможно было также, что в каких-то местах Сиваш промерз настолько, что красные смогли его перейти со стороны деревни Строгановка. Теперь они ожидали войска генерала на пути их отступления. Эти костры означали смерть, но движение продолжалось.

Генерал не исключал такого развития событий, но считал его маловероятным. Он догадывался, что красные захотят перехватить его, но рассчитывал здесь на Сиваш, который обычно не замерзает. Расчет не оправдался. Оставалось надеяться на то, что переправиться успел лишь передовой отряд красных.

Генерал не мог себе представить, чтобы по первому тонкому льду смогла переправиться кавалерия и – тем более – артиллерийские орудия. Он не мог себе представить, чтобы за время нечеловеческого марш-броска белых здесь сумели бы оказаться сколько-нибудь значительные силы противника. И все-таки – сколько бы их ни было – красные пришли на перешеек первыми. Несмотря на мороз. На едва замерзший Сиваш. А его армия была как загнанный конь. Он загнал ее, надеясь спасти. Впервые в жизни генерал подвергал солдат такому испытанию. Впервые в жизни он чувствовал неизбежность поражения.

В который раз он всматривался в солдатские лица, словно ища себе подсказки. Мороз разгладил черты этих лиц и лишил мимики. На усах и бровях лежал иней. В глазах его солдат не было ничего, кроме горящих впереди костров. Догадывались ли они, что значили эти костры? Если даже и догадывались, притяжение огня было столь сильным, что остановить движение к нему было уже невозможно.

Да генерал и не пытался. Останавливаться здесь было равнозначно гибели. На голой и ничем не защищенной равнине его войска были бы сметены превосходящими силами красных. Единственным шансом на спасение оставалось занятие позиций на хорошо укрепленном Перекопе. Для этого сейчас требовалось невозможное: атака.

– К бою, – сказал генерал, и его слова утонули в начинавшейся метели.

Генерал сказал это громко, и его никто не услышал. Он понял, что повторять бесполезно. Он пришпорил коня и поскакал к головной колонне.

Почему красные жгли костры? Почему не продолжали двигаться к Перекопу? Не могли? Сделали краткий привал, чтобы согреться? Это останется одной из загадок войны. По мнению Соловьева, красные тоже не предполагали, что противник способен оказаться на этом участке так рано. По всем мыслимым расчетам, генерал со своей армией мог появиться здесь не раньше завтрашнего утра. Возможно, красные не ожидали, что генерал совершит немыслимое, и спокойно жгли свои костры. Но даже если они жгли их и неспокойно, без костров в такую ночь было просто не выжить.

Невероятную беспечность красных Соловьев относил на счет их полной замороженности. Сужения сосудов головного мозга в результате переохлаждения. Именно так историк объяснял тот факт, что красные не выставили даже охранения. Белую армию они увидели лишь тогда, когда из окончательно разыгравшейся метели перед ними возникла фигура всадника.

– Кто идет? – спросили у костра.

– Свои, – ответил генерал.

Он медленно подъехал к ближайшему костру, и сидевшие его узнали. Его нельзя было не узнать. Даже в 1920 году, в отсутствие телевидения и глянцевых журналов, генерал был одним из немногих, кого в лицо знали все. При взгляде снизу он казался огромным. Казался памятником.

У костра никто не шевелился. Так задерживают дыхание при появлении шаровой молнии. Так притворяются несуществующими в надежде на ее исчезновение. Но генерал не исчезал. Рос с каждой вспышкой костра – он и его лошадь. Из темноты вышел командир красных. Замер. Рука сама потянулась отдать честь.

– Ваше высокопревосходительство…

– Вольно, – сказал генерал.

За спиной генерала проходила его армия, а он смотрел на сидевших у костров. Они по-прежнему не двигались и смотрели, в свою очередь, на генерала. На то, как перебирала ногами его лошадь, как изредка подрагивал ее круп. Гнедая лошадь на глазах становилась белой. Белым становился генерал – шинель, башлык, поводья в руках. Лицо тоже было белым. Никогда они еще не видели такого белого генерала. Медленно, словно преодолевая донную муть, перед их глазами проплыла в поземке кавалерия. Прошла пехота. Проехали тяжелые орудия. Это длилось долго, но никто так и не понял – сколько. Время остановилось. Когда прошел последний пехотинец, генерал молча кивнул и скрылся в темноте.