Десятое марта.

Я рассказывала Глазам, как искрятся зимние утра. Черный асфальт и белые леса, деревья как колючие скелеты. Черно-белые, и березы одеты в иней. Черные ветки отягощены только что выпавшим снегом, а позади затянутого тучами неба – белый свет. Все вокруг – черно-белое!

Автобус снова останавливается на остановке, водитель выходит и открывает люк в автобусном боку. Наверное, какая-то неисправность. Виктория, решив воспользоваться случаем, снова вынимает ручку и начинает писать.

Двадцать пятое мая.

Германия и Дания связаны между собой. Северная Фрисландия, Шлезвиг-Гольштейн. Изнасилованная немецкими парнями на фестивале в Роскилле, а потом – датско-немецким выродком. Две страны красно-бело-черные. Орлы летают над плоскими полями, гадят на их серые лоскутные одеяла и садятся на Хельголанде, острове в Северной Фрисландии, куда бежали крысы, когда Дракула принес чуму в Бремен. Остров похож на датский флаг, скалы ржаво-красные, море пенится белым.

Автобус трогается. «Приношу свои извинения за задержку. Мы едем дальше, в Тюресё».

За оставшиеся двадцать минут Виктория успевает прочитать дневник от корки до корки. Выйдя из автобуса, она садится на деревянную лавку на автобусной остановке и продолжает писать.

На ВВ рождаются дети, ВВ – это Bengt Bergman, а если поднести букву В к зеркалу, то получится восьмерка.

Восьмерка – число Гитлера, потому что Н – восьмая буква алфавита.

Сейчас 1988 год. Восемьдесят восьмой.

Хайль Гитлер!

Хайль Хельголанд!

Хайль Бергман!

Она укладывает свои вещи и спускается на дорожку, ведущую к дому, где живут Глаза.

Светлая гостиная на вилле в Тюресё. Солнце светит сквозь белый тюль, которым занавешена открытая дверь лоджии. Тюль медленно покачивается на ветру, с улицы доносятся щебетание птиц, крики чаек и гул соседской газонокосилки.

Виктория лежит на спине на нагретой солнцем кушетке, напротив нее сидит пожилая женщина.

Отпущение грехов. Инкубационный период для Виктории закончился. Больше он не повторится. А болезнь – напротив, она не воображаемая, она всегда была в Виктории, и Виктория наконец может рассказать о ней.

Она расскажет все, и, кажется, конца нет тому, что надо рассказать.

Виктория Бергман должна умереть.

Сначала она рассказывает о том, как в прошлом году объездила на поезде пол-Европы. Об оставшемся безымянным мужчине – Париж, комната с ковровым покрытием на стенах, тараканами на потолке и протекающими трубами. О четырехзвездочной гостинице на набережной в Ницце. О лежащем рядом с ней в постели мужчине – он был риелтором, от него пахло потом. О Цюрихе – но о городе она ничего не помнит, только снегопад, и ночные клубы, и что она дрочит какому-то мужику на скамейке в парке.

Она говорит Глазам, что уверена: внешняя боль может прогнать внутреннюю. Женщина не прерывает ее, дает выговориться. Если Виктории надо подумать, они просто сидят молча – Виктория молчит, старуха что-то записывает. Занавески покачиваются от дуновения ветра. Терапевт угощает Викторию кофе с печеньем. Виктория впервые ест что-то, с тех пор как покинула Копенгаген.

Виктория рассказывает о мужчине по имени Никос, которого она встретила в тот год, когда они ездили в Грецию. Она помнит его дорогие часы «ролекс», надетые не на ту руку, и синий, почти почерневший ноготь на указательном пальце левой руки, и что от него пахло чесноком и лосьоном после бритья, но не помнит ни его лица, ни голоса.

Рассказывая, она старается быть честной. Но когда она говорит о том, что произошло в Греции, ей трудно оставаться деловой. Она сама слышит, насколько нелепо звучит ее рассказ.

Она тогда проснулась дома у Никоса и пошла на кухню выпить воды.

– За столом сидели Ханна и Йессика. Они закричали: «Возьми себя в руки!» Кричали, что от меня плохо пахнет, что ногти у меня обгрызены и больно царапаются, что у меня складки жира и тромбоз на ногах. И что я злюсь на Никоса. – Виктория делает паузу и смотрит на терапевта.

Старуха улыбается ей, как всегда, но глаза не улыбаются, они тревожны. Терапевт снимает очки, кладет их на столик перед диваном.

– Они правда так сказали?

Виктория кивает.

– На самом деле Ханна и Йессика – это не два человека, – говорит она – и вдруг словно понимает сама себя. – Это три человека.

Терапевт заинтересованно смотрит на нее.

– Три человека, – продолжает Виктория. – Один работает, очень обязательный и… ну, послушный и высокоморальный. Еще один – который анализирует, он умен и знает, что я должна делать, чтобы мне стало лучше. А еще один жалуется на меня, он как гвоздь в ботинке. Он напоминает мне обо всем, что я сделала, и меня мучают угрызения совести.

– Трудяга, аналитик и зануда. Хочешь сказать, что Ханна и Йессика – это два человека со многими свойствами?

– Н-нет. Они – два человека, которые три человека. – Виктория неуверенно смеется. – Бред?

– Ну почему. Мне кажется, я понимаю.

Терапевт некоторое время молчит, потом спрашивает Викторию, не хочет ли та описать Солес.

Виктория раздумывает, но у нее, кажется, нет хорошего ответа.

– Она была мне нужна, – произносит она наконец.

– А Никос? Хочешь рассказать о нем?

Виктория снова смеется:

– Он хотел жениться на мне. Представляете? Обхохочешься.

Женщина молча сидит в кресле. Поменяла положение, подалась вперед. Как будто думает, что сказать.

На Викторию вдруг наваливается сонливость, она чувствует себя выжатой. Соседский мальчишка запускает змея – красный треугольник перемещается по небу то вперед, то назад.

Рассказывать становится не так просто, но Виктория чувствует, что хочет говорить дальше. Слова замедляются, и Виктории приходится делать усилие, чтобы не лгать. Ей стыдно перед Глазами.

– Я хотела помучить его, – говорит она наконец и в тот же миг обретает великое спокойствие.

Виктория не может удержаться от кривой усмешки, но, увидев, что старуху, кажется, это совсем не позабавило, прикрывает рот, чтобы скрыть улыбку. Ей стыдно, и она делает усилие, чтобы снова зазвучал голос, который помогает ей рассказывать.

Когда терапевт позже выходит в туалет, Виктория соблазняется идеей заглянуть в ее записи. Едва оставшись одна, она раскрывает блокнот терапевта.

Переходный объект.

Африканская фетишистская маска, символизирует Солес.

Мягкая собачка, Люффарен, символизирует детские привязанности.

Какие? Не отец, не мать. Возможно – родственник или друг детства. Вероятнее всего, взрослый человек. Тетя Эльса?