Сотрудники моего отделения, а вслед за ними и других подразделений стали коситься на меня – кто с любопытством, кто с тревогой, и мимо ходили едва не на цыпочках. Однажды кто-то, первым решившись, осторожно подошёл с вопросом…

Тёплый и влажный ветерок с Волги пронизан солнцем и густо пропитан ароматами весеннего цветения. Ещё совсем не ощущается дыхания вечера, на середине реки вовсю играют солнечные блики. Напоминает юг, морское побережье. Далеко за рекой, за приречной низменностью противоположного берега, ярко зеленеют высокие Жигулёвские холмы. Вдоль аллеи цветут кусты сирени, жёлтой акации, боярышника. Весна выдалась дружная и тёплая.

На Волге всегда хорошо дышалось – если не считать второй половины прошлого года. Грохот сталинградских сражений долетал до Куйбышева только в виде воздушных тревог и слаженной работы ПВО. Но разве в том дело, что не долетал? А беженцы, а переполненные госпиталя? Прошлой осенью, бывало, смотришь на реку – в воде отражается ветреный закат, рваные облака, обагрённые солнцем, – и полное впечатление, будто вода перемешана с кровью. От него невозможно отделаться, даже напоминая себе, что Сталинград находится ниже по течению.

Нынче на фронтах – затишье. Третий месяц, как война затаилась. Нет-нет да и почудится, будто она и вовсе прекратилась. Передышка, которая сначала воспринималась с облегчением, как воспринимается ночлег уставшим путником, теперь порождала в людях всё больше напряжения и тревоги. Уж дороги подсохли, осталась позади невылазная весенняя распутица. Отчего же не возобновляются активные боевые действия? Отчего мы не продолжаем наступления, начатого зимой, не развиваем успех? Когда прорвёт плотину и хлынет? И не следует ли ждать от грядущего лета новой катастрофы, как та, что разразилась летом сорок второго?

Хотя Бродов был из тех немногих, кто знали, как идёт в целом подготовка к новым, решительным сражениям, однако конкретных планов высшего командования знать ему не полагалось. Потому его время от времени захватывало общее чувство томительной тревоги и тягостного замешательства, когда уже не знаешь, ждёшь ты грядущей перемены ситуации с нетерпением или с неохотой.

Николай Иванович удобно облокотился о ствол высокого вяза, оказавшись в его кружевной тени.

Невозможно было поверить, что позади, ближе к Москве, остался страшный грозовой фронт, над которым, вокруг которого, внутри которого летел ещё сегодня утром. Самолёт лавировал среди грозовых туч, его мотало, как щепку. После такой свистопляски в нём что-то отказало, запрашивали аварийную посадку, её поблизости не давали по погодным условиям, машина натужно тянула дальше, корёжась и сотрясаясь в конвульсиях. В итоге дотянули до Куйбышева и сели, задорно проскакав по земле, подобно козе, и наконец подломив шасси.

Точнее, невозможно было бы поверить, если бы не чувствовал себя после этого перелёта так, будто корова пожевала, если бы что-то там не щёлкало в спине после жёсткого приземления. Николай Иванович с трудом заставил себя выйти из гостиничного номера и отправиться на набережную, зная, что от этого обязательно станет лучше.

И правда, стало лучше. Только отчего-то волжский берег дразнил его необъяснимым сходством с черноморским.

В последнее время ему всё чаще вспоминались черноморские курорты. Всё подряд. И успокоительная тишина процедурных кабинетов. И вкусное диетическое питание в санаторных столовых, обильное, будто на откорм. И яркие, необычные силуэты растений, их пышные формы. И ласковый, ароматный, тенистый шелест цветущих парков, их ухоженная, продуманная красота.

Памятен ему был главным образом Крым, куда врачи упорно слали его в санатории то весной, то на бархатный сезон – лишь бы не в жару. Утверждали, что именно крымский климат для него целебен. Бродов посмеивался: неужели эскулапы санаторно-курортного ведомства рассчитывают, что разболтанный сердечный клапан у него вдруг подтянется или старые рубцы на лёгких рассосутся? Но ездил с удовольствием; лишь дважды или трижды изменил крымскому побережью с кавказскими пляжами.

Николай Иванович честно повторял себе, что камня на камне не осталось больше от былых прелестей южного края. Что разрушены и парки, и уютные зелёные городки. Что их весёлые, радушные, колоритные жители мучаются в оккупации, а освобождения ждут с гремучим смешением надежды и страха: ведь снова – в четвёртый раз! – по их израненным краям покатится беспощадная война, и фашистов будет смывать с родной земли не штормовая морская волна, а огненный шквал.

Память не слушала доводов разума. В памяти воскресали тихие разговоры людей и волн на вечерних пляжах, набережные с фонарями и лавочками, где так уютно сидеть и в обнимку, и в одиночку, накинув на плечи тонкий белый пиджак. Танцплощадки с разноцветными лампочками, маленькими, задорными оркестриками, красиво одетыми женщинами и принаряженными мужчинами…

Николай Иванович был равнодушен к танцам в молодости, но на склоне лет – уж ближе к сорока – освоил: чем ещё заняться курортным вечером одинокому отдыхающему? Уроки танцев были включены в программу военной академии незадолго до его выпуска. Если же Бродов чему-то целенаправленно учился, то делал это как следует. В результате отказа на танцплощадках он не встречал…

Мысли о морских курортах снова и снова отвлекали его от суровой действительности. С каждым таким приступом мечтательности становилось заметнее, какая усталость накопилась – и физическая, и душевная. Так курорты – полдела. О женщинах стали посещать мысли! Не конкретно – о ком бы? – а вообще. Но так… образно! Смех и грех. Вот возрадовалась бы Нина Анфилофьевна, если бы залезла в такой момент в его голову!..

А Анфилофьевна сдала: ни к кому уж не цепляется. Стареет…

Если подвернётся подходящий момент, надо попросить три дня отпуска: отоспаться, побродить по Москве, выкинув из головы заботы. Глядишь, и перестанут мерещиться ушедшие в небытие довоенные курорты и прочие прелести. Одна беда: подходящий момент всё не подворачивается, забот только прибавляется.

И забот, и поводов для беспокойства.

До сих пор нет определённости с судьбой группы и, в частности, Лаборатории нейроэнергетической разведки. Реорганизация системы разведок завершилась в марте. Николай Иванович ещё в январе завёл разговор с Главным Куратором о предстоящих преобразованиях, о перспективах развития группы. «Не спеши. Закончим с ними, посмотрим, что получилось. Потом будем разбираться с тобой». В конце апреля или в начале мая – снова отказ от обсуждения, с прежней формулировкой. По тону беседы, по контексту Бродов чувствовал, что собеседник не лукавит, что его единственный аргумент – рано что-то решать – не отговорка. А значит, надо было готовиться к тому моменту, когда внезапно – всегда бывает внезапно, хотя и ожидаемо – объявят: теперь пора, давай твои соображения! Ситуация менялась, требовалось изучать её и учитывать. Лишнее отвлечение от дела, лишняя нервотрёпка.

А сотрудничество с нелегальной разведкой! Таисию умные головы «Аненербе» вслед за своим фюрером записали в провидицы. Она вошла в образ. Получилось настолько удачно, что от неё теперь поступают вороха информации, в которой Бродову и его сотрудникам не разобраться: надо не надо, полезно не полезно… Тасю требуется дальше как-то инструктировать. Словом, Николай Иванович «прописался» у нелегальщиков, проводил у них едва ли не больше времени, чем у себя. Специалисты потирали руки от удовольствия, но всё чаще пеняли ему на приблизительность и недостаточность информации, полученной телепатическим методом. От Бродова ждали решений, которых он не готов был принять…