Тот, вздыхая, грыз тростниковое стило. Теперь, став старше, он знал, что Нанаи была лишь одной из бесчисленного множества людей, к кому жизнь была жестока и несправедлива. Взять хотя бы наводнения и смерчи, которые за один страшный час уничтожают людей, посевы, дома и даже целые города, или же бесчисленные возможности навлечь беду на себя и своих детей, по незнанию причинив неудовольствие кому-нибудь из богов. И тут человеку не поможет даже то, что всю жизнь он старательно избегал действий, могущих нарушить известные ему запреты.

Трудно, очень трудно было постигать промыслы богов. Может быть, им всё это казалось справедливым, как сказал Ибхи-Адад, но Тот не мог этого постичь, как, впрочем, и сам Ибхи-Адад. Он думал так же. Верны были слова Гильгамеша: человек — презренное существо, его дни сочтены, и что бы он ни делал, всё преходяще подобно ветру.

Негромкий смешок учителя заставил Тота вернуться к действительности. Он с огорчением понял, что прослушал, как к нему обращаются.

— Господин, умоляю, простите меня, я не слышал...

— Это неудивительно. — Инацил, продолжая смеяться, взмахнул длиннопалой рукой. — Ты сумел так сосредоточиться; это указывает, что ты сможешь стать хорошим писцом, мой мальчик, если, конечно, твои мысли имели отношение к уроку. О чём ты так усиленно думал?

— Ну, о разных вещах, — под хихиканье товарищей пробормотал Тот. — О сказании Гильгамеша, которое я должен завтра переписывать...

Инацил посмотрел на множество табличек, сложенных у стены, а потом с любопытством покосился на Тота.

— Значит, ты принял к сердцу слова героя? «Человек всё равно что ветер». Ты ещё слишком молод, чтобы понять эту трагическую мудрость; тем не менее это всё равно мудрость, и человек рано или поздно постигает её. «Ты, кто жив сегодня, умираешь, не дожив до завтра» - жестокая, но всё же истина. Ну ладно, мой юный мудрец, не доставит ли тебе удовольствия записать это на глине? Так что приготовься к диктовке.

Именно это и был приказ, который он прослушал; теперь он увидел, что остальные отложили свои таблички и ожидали команды учителя. Тот поспешно стёр свои записи с одной стороны гладкой глиняной таблички, оставляя пропись учителя тому, кто назавтра будет её переписывать, и встал вместе с другими мальчиками, чтобы положить табличку на скамью, стоявшую в самом тенистом углу маленького дворика. Мальчики складывали таблички одну на другую, прокладывая их влажным полотном — оно должно было спасти поверхность от высыхания, — а потом каждый шёл к специальному ящику за свежей глиной. Тот взял хорошую большую пригоршню и успел тщательно перемешать её, пока возвращался к своему месту.

— Подожди меня, пойдём домой вместе, — шепнул Калба, когда они поравнялись друг с другом в проходе.

Тот кивнул, положил кусок глины на скамью и, крепко держа его левой рукой, принялся колотить по нему, пока одна сторона не стала плоской и гладкой. Затем он снова взял стило. Осталась небольшая диктовка, и с сегодняшними занятиями будет покончено.

— Мы будем писать пословицы, — провозгласил Инацил, возвысив голос, чтобы заглушить шлепки. — Приготовьте наши тростинки, сегодня мы будем писать быстро. Первая пословица! «Ты, кто жив сегодня, умираешь, не дожив до завтра». Дальше! «Человеку довлеет всем сердцем повиноваться велению своего бога». Эй ты, на первой скамье! Ты написал «повиноваться» неправильно. Два наклонных клина, ты разве забыл? Все слышали? «Повинуйся, повиновение» — два самых важных слова в человеческом языке...

Голос учителя продолжал жужжать, как обычно, хаотически мешая диктуемые слова, указания, замечания и риторические вопросы. Через полчаса он хлопнул в ладоши, отпуская учеников, и те, построившись один за другим, торопливо пошли из глиняных классных стен к воротам, отделявшим храмовый двор от улицы. Тот прицелился было вслед за другими бросить свою глиняную лепёшку в яму, но Инацил остановил его:

— Постой, я хочу посмотреть, что ты написал.

Выйдя из строя, Тот протянул свой комок, гладкая сторона которого была испещрена резкими клиньями вавилонского письма. Учитель внимательно прочёл записанное и кивнул:

— Ты сказал, одиннадцать? Отлично. Завтра ты будешь переписывать сказание о Гильгамеше, мальчик. Напомни ещё раз, как тебя зовут?

Тот привычно назвался, бросив страждущий взгляд на ворота большого двора, через которые уже вырвались на свободу все его товарищи. Он надеялся, что Калба подождёт его; в животе у него урчало от голода, а у толстяка Калбы в широком кушаке всегда был припрятан кусок хлеба или финиковый пряник.

— Ах да. Тот. Странное имя.

— Египетское, господин.

— Ну конечно! — Писец, вздёрнув густые брови, схватил Тота за плечо и вопросительно заглянул ему в глаза: — Значит, ты египтянин?

— Да.

— Клянусь ушами Мардука! Подумать только! Как ты попал сюда, мальчик? Не важно, не важно, скажи мне только одно! Ты можешь писать по-египетски?

— Нет, не могу. — Тот запнулся, поражённый волнением учителя. — Я был маленький и не учился писать. Это было очень давно.

— Да, конечно. — Инацил вздохнул и, сокрушённо всплеснув руками, вновь уселся на ящик с глиной. — И так всегда. Ах, если бы только Великий Владыка Мардук когда-нибудь пожелал прислать мне хотя бы одного египетского писца, пусть самого глупого, я не прошу об учёном. Сгодился бы и простой школьник, он мог научить меня писать и читать эти маленькие картинки, которыми пишут египтяне, может быть, ты знаешь эти строчки очаровательных крошечных картинок на свитках и камнях.

Эти слова внезапно пробудили в мыслях Тота яркое и отчётливое воспоминание. Он увидел освещённую солнцем колонну, которую опоясывали ряды маленьких вырезанных картинок; три из них — женщина, теленок и сокол — всегда казались сломанными посередине углом колонны. Где же эта колонна? Он точно знал, что когда-то давным-давно... там всегда стоял одетый в странную одежду человек, в руках он неподвижно держал копьё — так же, как часовые у ворот царского дворца здесь, в Вавилоне.

— Да, я помню эти картинки, — медленно проговорил он. — Хотя помню очень мало. Я даже не уверен, что смогу теперь говорить на этом языке, это было так давно... А почему вы хотите читать эти картинки-письмена, господин?

— Как почему? Да потому что не умею этого! — ответил Инацил, словно это была самая очевидная причина в мире. — Потому что эти картинки говорят, а я не слышу их речей. Для умеющего читать открыты все двери, а я не люблю видеть перед собой закрытые двери.

— Да, понимаю, — негромко сказал Тот. Он решил, что очень любит учителя. Он хотел бы знать хотя бы несколько этих маленьких картинок, чтобы объяснить их Инацилу. Внезапное озарение показало ему, что делать. — Господин! — выпалил он. — Мне кажется, что я мог бы показать вам несколько этих картинок, даже коротенькую фразу.

— Ты можешь? Тогда покажи, покажи быстрее. Ну-ка бери глину и стило!

Тот повиновался, вдруг засмущавшись, потому что не был до конца уверен, что сможет это сделать. Тростинка с треугольным остриём могла изображать только клинья; он должен был остро заточить её, чтобы изображать изящные штрихи египетских иероглифов, и когда через минуту взялся за работу, то застеснялся своей неловкости. То, что выходило из-под его рук, более или менее напоминало надпись на носу его маленькой галеры, надпись, которую он тысячу раз видел и трогал пальцами, до сих пор не понимая, что они изображали имя талеры.