Вот Йерун Молчун раскинул руки, как птица, подбитая влет, роняет бессильно крылья и камнем падает на землю. Вот гармост Тагал сцепился с исполином в шлеме из черепа горного медведя, и тот вонзил ему в живот длинный нож, похожий на клык дракона, а сержант, будто не чувствуя боли, не обращая внимания на то, что противник проворачивает клинок в страшной ране, высоко заносит над головой сцепленные руки и ударяет варвара прямо по шлему. У гиганта подломились ноги, он упал на колени перед Тагалом, а тот легко, будто сухую хворостину, сломал его толстую бычью шею, украшенную ожерельем из клыков и когтей. И оглянулся в поисках нового врага.

Де Ламертон будто во сне видел, как стекленеют глаза верного сержанта, как он кренится – дуб, вывороченный ураганом из земли, и уже собственная тяжесть тянет его вниз, не давая могучим корням зацепиться за почву, – и с грохотом валится на каменные плиты дворцовой площади. Когда-то светло-серые, а теперь бурые, незнакомые плиты…

Гермагоры уклонялись от стрел, отбивали удары копий и дротиков, рассекали тела, пронзали доспехи, создавая у защитников иллюзию чуда. Еще немного потерпеть, выстоять еще час-другой, и все закончится. Все закончится.

Все и закончилось.

Он вошел в гущу боя с тем прирожденным величием, с каким короли входят в тронный зал – с гордо поднятой головой, прямой спиной, спокойным шагом, исполненные уверенности, что им ничего не угрожает, да и угрожать не может, и все будет только так, как решат они сами. В правой руке он держал топор изумительной работы, в левой – только что сорванную белую розу. И этот цветок, казалось, привлекал его внимание больше, чем все, что происходило вокруг.

Трое гермагоров атаковали его одновременно с трех сторон. Он прогнулся, пропуская клинок первого нападающего в дюйме от позвоночника, далеко отнес левую руку с цветком (Ламертону почудилось, что он сделал это только для того, чтобы не повредить хрупкую розу) и, прокрутив топор, с душераздирающим хрустом вонзил его в грудь несчастному рыцарю. Затем с невероятной легкостью выдернул лезвие из ужасной раны, отклонился назад, почти упал навзничь, и клинок второго гермагора пронесся на ладонь выше его изогнутого тела. Защитник Мараньи целился прямо в сердце, но пронзил пустоту. А предводитель варваров распрямился, как гибкое стальное лезвие, взмахнул топором и отсек ему голову. Потом, не останавливаясь ни на секунду, чтобы оглядеться или перевести дух, изящным движением перебросил цветок в правую, а топор в левую руку и вонзил его острое навершие в горло третьему. Граненое змеиное жало из голубоватой стали отведало сладкой человеческой крови.

Весь бой занял чуть меньше минуты.

И тогда варварского вождя окружили молчаливые гро-вантары, понимавшие, что у них есть единственная возможность переломить ход сражения – убить того, кто явился под стены Мараньи верховным богом этой войны.

Рыцари Эрдабайхе были уверены в своих силах, но они имели возможность оценить высокое искусство противника, а потому не торопились атаковать и кружили возле него, как степные хищники, «пробуя» врага легким касанием мечей. Варвары кинулись было на помощь своему предводителю, но он крикнул всего лишь одно короткое слово, и они отпрянули назад, повинуясь его приказу.

Де Ламертону не понравилась его уверенность. Он боялся, что она вполне обоснованна. Ему самому по-прежнему приходилось сражаться, и потому поединок вождя и воинов Пантократора он видел краем глаза, урывками.

А бой сей был прекрасен, и молодой предводитель получал от него истинное наслаждение.

Он завертелся волчком, срезая шипы и наплечники с доспехов гро-вантаров, но ранить их ему не удалось, и он сменил тактику. Теперь движения его были скупы, точны и коротки, как если бы он танцевал фриту с чопорной дамой преклонного возраста. Он отклонялся порой на вершок, а порой на волосок, и клинки гро-вантаров наносили смертельные удары в пустоту, туда, где его уже секунду Как не было. Земное притяжение не служило ему преградой, бесплотность воздуха не мешала находить в нем опору. Он не совершал промахов, но цепко следил за воинами Пантократора, ожидая, когда ошибутся они.

Белая роза в его левой руке завораживала и притягивала к себе все взоры.

* * *

– Как вам наш доблестный командир? – спросил Ноэль, когда Картахаль, сказав свою речь, велел всем расходиться по казармам.

Лахандан вежливо улыбнулся одними губами, но глаза его оставались холодными. Аристократичный рыцарь не принимал близко к сердцу чужое мнение, но и позволить кому-либо называть себя отребьем не мог. Его коробило от этого слова, и потому командир Лу Кастель не вызвал у него никакой симпатии. Однако он понимал, что в этом они с командиром едины: тому тоже абсолютно наплевать, что думает о нем рыцарь Лахандан. К тому же, если не придираться к форме изложения, Картахаль говорил правду, а неприкрытая правда всегда выглядит непривлекательно, оттого ее обычно и не выносят на всеобщее обозрение.

Ульрих отложил меч, который с любовью полировал, и посмотрел в окно. Там гармост Бобадилья Хорн с мученическим выражением лица слушал падре Бардонеро, и видно было, что мысли его витают где-то далеко.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил он внезапно.

– К Картахалю? – прыснул Ноэль.

Ульрих не принял шутливого тона.

– В воздухе разлито предощущение бури. Обычно такое случается перед грозой – птицы затихают, ветер прячется в лесу… Я бы назвал это громкой тишиной, если вы понимаете, о чем я. И вот сейчас такое же происходит, только там, где ничего нельзя пощупать, попробовать на язык. Где ничего не докажешь. Но я убежден, что у тревоги и беды есть свой запах, и чувствую его.

И поскольку друзья его выжидательно молчали, уточнил:

– Вы считаете меня безумцем?

– Отчего же, – ответил Лахандан. – Ты весьма точно описал, что с тобой происходит, – безумцам этого не дано. И я могу сказать о себе то же самое. Уверен, что и командир Лу Кастель тоже. Ведь он говорил с нами сегодня не об абстрактной войне, которая может разразиться, а может – и нет, неизвестно где и когда. Ставлю три против одного, что он чует ее острее даже, чем мы. Ибо он – пес войны, ее неотъемлемая часть. Ни одной войны не случилось бы без таких, как Картахаль.

– И без таких, как мы, – кивнул Ноэль.

– А вообразите, как забавно было бы, если бы вдруг никто, вообще никто – ни один человек – не явился бы на поле сражения. С обеих сторон. Что случилось бы тогда? – Ульрих весело сверкнул фиалковыми глазами. – Вот незадача.

– Что было бы, если бы меч отказался рубить? Занятная мысль. – Лахандан улегся на койку, закинув руки за голову. – Надо подумать об этом подробнее. Не знаю, возможно ли, чтобы это случилось в реальной жизни, а вот песня с такими словами получится недурная.

– Ты пишешь песни? – изумился Ноэль.

– Скорее, друг мой, я играю в сочинение музыки и стихосложение. У меня нет истинного таланта к такому ремеслу, зато желания хоть отбавляй.