Шесть рук поднимают Бет между Рири и мной. Она повисает, вытянув руки, а мы подсаживаем ее, чтобы она могла встать.

Пытаясь заглушить звенящий в моей голове испуганный голос Эмили, который твердит, что со стороны, с трибун, мы выглядим чертиками из табакерки, выстреливающими вверх вопреки гравитации, логике и законам физики, я знаю, что сейчас мне нужно думать только о запястье Бет, которое я крепко сжимаю в руке…

Раз!

И я подталкиваю ее вперед, помогаю ей выпрямиться, поднимаю выше и устанавливаю на исходную позицию, зажав в руках ее руки, распростертые, как лучи звезды…

Два!

Держа ее запястья, я чувствую ее пульс и ощущаю, что он замедлен. И я думаю…

Три!

…ее кроссовки балансируют на ладонях стоящих внизу, как на натянутом канате, она улыбается и выкрикивает нашу кричалку. О, как задорно она кричит.

Мы ждем, когда Эмили досчитает до восьми, а потом крикнет: «Полет мертвеца!». Тогда мы отпустим запястья Бет, и она упадет назад, раскинув руки, прямо в приготовленную для нее «колыбельку»… Именно так все и должно быть…

Четыре!

Она так высоко – кажется, как будто она парит в семи, восьми, девяти, ста метрах над полом. Весь зал сотрясается в победном ликовании, а ее тело натянуто, как готовая сорваться стрела. И тут я вдруг чувствую, как она вырывает руку.

Меня ведет вперед, но Минди с ужасом в глазах подхватывает меня. Рири с трудом сохраняет равновесие, пытаясь удержать другую руку Бет.

Я смотрю на Бет, кажется, даже зову ее, ее имя вырывается из моей груди, но она не поворачивается, не может или…

Пять!

…и я понимаю, что не смогу ей помешать, что ее уже не остановить.

Ведь именно этого она хочет.

Шесть! – и на два счета раньше она бросается вниз.

Зрители на трибунах замирают в шоке.

С какой силой она отталкивается!

С каким неистовством выкручивается, выгибается и толкается!

Мы с Рири чуть не валимся друг на друга и еле удерживаем равновесие.

И все наши руки тянутся к ней, но ее намерение вырваться слишком сильно. Она отталкивается ногами и летит далеко…

Назад и вниз.

Я не могу дышать. Все вокруг затихает.

В какое-то мгновение мне кажется, что ее тело не падает, а взмывает ввысь, танцует под потолком, но потом все вдруг рассыпается, наши тела теряют опору и я чувствую, что падаю. И понимаю, что Бет тоже падает.

И все это время мне продолжает казаться, что она совсем ничего не весит и никогда не упадет на пол.

Но она падает.

Я слышу тошнотворный хруст, и ее голова запрокидывается, как у куклы.

Но вы должны понять:

Она никогда не хотела ничего, кроме этого.

Бездна, Эдди. Она тоже смотрит прямо в тебя.

Вечер понедельника

Я в восточном коридоре больницы, сижу в приемной за стеной из стеклянных кирпичей.

В десятом часу в дверях появляется мать Бет. Она бросает на диван светло-коричневую кожаную сумку, заливается чернильными слезами и, кажется, рыдает несколько часов, время от времени прерываясь, чтобы отдышаться.

Она оплакивает свои неудачи, свои слабости, а главное – то, как жестока жизнь к нам, красивым девочкам, которые даже не подозревают, как им повезло.

Наконец, она засыпает, все еще всхлипывая и завернувшись в пальто. Она похожа на задремавшую летучую мышь.

Я отодвигаюсь на три сиденья влево.

По телевизору, подвешенному на кронштейне в углу, показывают репортаж: Бет с безжизненно свисающей рукой везут на каталке.

За этим следуют интервью с очевидцами, и на экране возникает кроличья физиономия Тейси.

– Я просто хочу сказать, что обычно у нас все получается, – она потуже затягивает хвостик и улыбается, демонстрируя все свои зубы. – Но что уж говорить. Чирлидинг – опасный спорт. Я на днях тоже получила травму. Сегодня должна была выступать я.

Позади нее рыдает Эмили:

– Я правильно считала. Я все сделала правильно!

Я беру пульт и переключаю канал, но и там показывают Тейси.

– Бет всегда говорила: зачем жить, если не рисковать? Умереть можно в любой момент, – ее лоб блестит. Как же меня бесят ее острые зубы. – Мы все это осознаем.

А потом на экране появляется Бринни Кокс. Она рыдает точно так же, как рыдала за несколько часов до матча, когда провалила контрольную по химии, и за несколько часов до контрольной, когда Грег Лури назвал ее «плоскодонкой».

– Она была такой талантливой, – тушь у нее растеклась, и Бринни стала похожа на енота, – и всегда заражала нас своим оптимизмом.

После этих новостей показывают репортаж об аресте.

На экране вспыхивает надпись: «Муж тренера группы поддержки обвиняется в убийстве».

Какой простой способ описать это совсем не простое дело.

Фотография, которую показывают в новостях, сделана как будто в каком-то ином мире, о котором я ничего не знаю: Колетт и Мэтт Френч со счастливыми лицами. На голове Колетт пышная свадебная вуаль.

Я вспоминаю, как он сидел тогда во дворе. Каким спокойным казался. Но разве он не всегда был таким спокойным? Тень, мелькающая на задворках, незаметная на фоне наших нелепых выкрутасов? Как странно теперь понимать, сколько всего скопилось у него внутри. То, что мы по ошибке принимали за отсутствие эмоций, пресность, Большое Ничто, оказалось всем. Раненым сердцем. Отчаянным сердцем.

– По этому каналу что, только чирлидерш показывают? – возмущенно вскрикивает усталый будущий отец в соседнем кресле. И осекается, увидев мою форму и блестки, размазанные по ногам.

Мать Бет возвращается после разговора с врачом и двенадцати сигарет, выкуренных на стоянке.

Она говорит, что череп Бет треснул в трех местах.

«Я ждала ее, – вот что повторяла Бет, лежа на полу в зале, уставившись пред собой невидящим взглядом. – Куда она подевалась?»

И все время, пока ее везли на каталке, она повторяла, как пластинка, которую заело: «Когда она вернется? Я ее ждала».

Сидеть в больнице нет смысла, поэтому в два часа ночи я еду в полицейский участок, сажусь и жду там.

Я вижу Колетт только через час: она сидит в самом дальнем углу с пачкой ментоловых сигарет – сейчас не время для сигарет с гвоздикой. Дым клубится у нее изо рта.

Она видит меня и говорит «привет».