– Или, – Саломея по-своему расценила молчание Ильи, – я возьму одного, а ты другого. Какой тебе больше нравится? Выбирай.

Она была щедра и счастлива, а Далматов опять вздохнул и неправильным, мягким голосом повторил предложение:

– Лучше иди погуляй. В сад. Там орхидеи цветут. Красивые.

Кролик все дергался и сучил ногами, а потом вдруг завизжал, громко, протяжно, и Саломея выпустила его. Кролик прыгнул, но как-то нелепо, и упал на пол. Он еще пробовал подняться, и задние ноги царапали ковер, а из розовых ноздрей полилась кровь.

– Он… он… – Саломея хотела взять кролика на руки, но Далматов не позволил. Оттолкнул и еще крикнул:

– Не смей трогать!

А ему же больно. И Саломея поможет. Она умеет делать так, чтобы боль отступала.

Но почему-то не делает, просто стоит, смотрит и плачет.

Кролик затих. А Далматов вытащил часы и сказал, как-то очень громко:

– Пять минут. С половиной.

– Ты? Это ты… – Саломея вдруг сразу поверила, что именно он убил кролика. И кинулась защитить второго, неподвижно сидевшего на диванчике, там, где Саломея его оставила.

Она взяла его на руки, обняла, пообещав, что непременно спасет. И только коснувшись носа, слегка осклизлого, грязно-розового, сообразила: кролик мертв. Саломея закричала. Она кричала долго, минуту или две. И замолчала, лишь когда Далматов сунул в руки стакан воды.

– Пей, – велел он и силой заставил выпить.

Крик исчез, голова закружилась, а руки и вовсе отнялись. И Саломея подумала, что сейчас умрет, а еще, что хотела бы умереть без боли. Далматов не позволил упасть, поймал, отнес на диван и уложил. Он сел рядом и сидел, держа за руку. Пульс считал… потом Саломея совсем уснула. А проснулась уже в своей комнате.

– А вот и наша красавица спящая глазки открыла. – В кресле у окна сидел Федор Степанович, и выглядел он весьма довольным. – Как ты себя чувствуешь, деточка? Голова не болит?

– Нет.

– Вот и чудесненько! А то ты нас напугала. Легла спать и спишь, спишь… сутки уже спишь… – Он погрозил пальцем, точно это Саломея была виновата. – Илюшка весь испереживался. Говорит, что ты кроликов видела… бедные зверята. Не получилось вылечить, не получилось… а он так надеялся.

– В-вылечить? – Саломея облизала губы, сухие, колючие.

– Вылечить. А ты, бедняжка, подумала… водички дать? Доктор пока не велел. Потерпи, солнышко. А Илюшка у нас на ветеринара идти думает. Возится со всякой там живностью, пробует по-новому лечить… чуму вот кроличью. Страшная болезнь. Заразная…

– Кроличья чума… – Саломея сняла кастрюльку. Сквозь тонкое полотенце она ощущала жар, исходивший от металла. А бурое варево источало пряный миндальный аромат. – Ты же не собираешься это пить?

– Не собираюсь.

Далматов кое-как стянул пиджак, попытался расстегнуть рубашку, но задубевшие пальцы не справлялись с мелкими пуговицами.

– Ты кроликов отравил. Ты их нарочно тогда отравил! Зачем?

– Яды испытывал. Можно на крысах, но крысы закончились. А кролики – неплохая замена. Если хочешь отомстить – я весь твой.

– За кроликов? Дай сюда. И сиди смирно. Тебе вообще лежать надо. Понимаешь? И лучше всего в больнице, а ты… кроличья чума. Я дурой была, что поверила в эту сказку.

Она расстегивала пуговицу за пуговицей, удивляясь, что кожа его холодна, разве что самую малость теплее ткани. И гематомы вспухали на ней не синим, а желто-зеленым, напоминающим трупные пятна.

– Ребенком, – возразил Илья. – Ты была ребенком, который верил в чудеса. А я тебя едва не… дозу не рассчитал. Я хотел, чтобы ты перестала кричать.

– Испугался?

– Тогда – не очень. Теперь – да.

Какая предельная откровенность. Саломея хмыкнула, говоря себе, что откровенность эта не значит ровным счетом ничего.

– Я рад, что не настолько ошибся, чтобы убить тебя, – Илья перехватил руку и прижал к влажной щеке. – Мне приятно находиться рядом с тобой.

На спине гематом было больше. Пятна сливались, кожа набухала сукровицей, вздувалась пузырями, которые растягивали татуировку. Причудливые петли черного Змея выделялись на белой коже как клеймо. И Саломея застыла, не смея прикоснуться к чудовищу, слишком живому для настоящей татуировки.

Рунный узор чешуй. Живые зеленые глаза. И черная нитка-язык, которая выглядывает из трещины змеиной пасти.

– Некоторые поступки имеют весьма трудновыводимые последствия, – сказал Далматов, подвигая кастрюлю. – Не обращай внимания.

Не обращать внимания на Змея – Саломея сразу поняла, что именовать его следует с уважением, – было никак не возможно.

– Это надо втереть в кожу. Сильно. – Илья зубами разорвал упаковку и вытряхнул бинт. – Там, где ссадины или крупные гематомы, – очень сильно. И если совсем крупные – то резать. Сможешь?

– Я – да. А ты?

Он неловко пожал плечами, а Змей ухмыльнулся: мол, нам и не так попадать случалось. И все же Саломея была осторожна настолько, насколько у нее получалось. Каждое прикосновение причиняло Далматову боль, хотя он и пытался притвориться, что все нормально.

Но он не железный. И не ледяной даже. Обыкновенный живой человек, которого избили.

– Не надо меня жалеть, – попросил Илья. – Поверь, я того не стою. Я буду говорить, так легче. А надо ли слушать – сама решай.

Жидкость из кастрюльки меняла запах. Теперь в нем появлялись янтарно-смолистые ноты и знакомая горечь камфоры. Еще жидкость окрашивала бинт в желтый, а заодно пальцы и кожу. Маслянистая пленка покрывала синяки, ссадины и чешую Змея.

– Четыре предмета. Четыре грани. Тело. Душа. Разум. Сердце. Отцовские записи. Переписки одного старого дневника. Он бы сжег, если бы успел. Не успел. И плевать. Мне они на хрен не нужны, но… Сильнее, Лисенок. Что ты знаешь о своей семье? Откуда вы взялись?

– А вы?

– Мать моя – урожденная Лидия Анатольевна Вильям. Ударение на втором слоге. Мой прадед иммигрировал в Россию в тысяча девятьсот двадцать первом. Правда, было ему тогда пять лет. Потом родителей репрессировали. Его определили в детский дом. Из Уильяма стал Вильямом. Но если копнуть дальше, то доберемся до его отца, Фредерика Уильяма, сына Джона и Мэри Уильям, появившегося на свет в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, в Лондоне. А еще в этом же году, в небольшом селении, неподалеку от Кардиффа, родился некий Фредерик Кейн. Мать – Кэтрин Кейн. Отец… вот тут заминка. В приходской книге записан отцом Фредерик Кейн, лейтенант. Фантомная личность. Не значится ни в одной из частей. Зато в полицейских архивах значится Кэтрин Кейн, девица, дважды привлекавшаяся за проституцию.

Далматов осторожно пошевелил плечами, вытянул спину и расправил руки.

– Ты же не обижаешься, Лисенок?