– Главное – ты помни! – сказал я. Мы неожиданно обнялись.

Я шел по платформе и вдруг впереди в толпе увидел ее! Она шла одна типичной раздолбанной походкой манекенщицы, так бодая воздух бедрами, что глаз не отвести. Вот она, моя Мария Магдалина! Раз уж у меня так хорошо получается – спасу и ее! Не одних же легионеров должен я обращать к добру. Я прибавил ходу и почти уже догнал ее, но тут вдруг перед ней возникли мои омоновцы. Они вежливо расступились, пропуская ее, и вдруг взяли ее за руки с обеих сторон. С разбегу я чуть не налетел на них.

– Так… Где же хахаль-то твой? – глядя на нее, усмехнулся усатый.

И повернулся к напарнику. – Пойди разбуди его.

Тот пошел к нашему вагону. Усатый тем временем спокойно обшмонал ее, вынул из сумки стеклянную трубочку с таблетками, встряхнул перед правым глазом.

– Этим, что ли, угощаешь? – спросил он.

– Это я сама употребляю! – неожиданно дерзко и хрипло проговорила она.

Из вагона показался напарник со встрепанным лопоухим "счастливцем", изумленно хлопающим себя по карманам.

Да, видно, Мария Магдалина еще не созрела для святых дел, а мир еще далек от совершенства. Я вошел в вокзал.

– Милок! С тобой вроде ехали?

Я быстро обернулся. Царь-горох!

– С чемоданом-то не поможешь ли? Да тут недалеко!

Вот она, моя Мария Магдалина!

– Горохом-то угостишь?

Я шел с тяжелым чемоданом, вздыхал: вечно ты влипаешь в истории!

Потом я усадил старичка в трамвай, распрямился с облегчением – и понял вдруг:

– А ты не так прост, парень! Ты ведь рассказ написал!

Да, скромно скажу, удалось самое главное: сумел выучиться ремеслу, позволяющему все вокруг превращать в золото.

Когда я был в Африке, то даже не удивился тому, что самые сладкие финики растут на берегу соленых озер, фактически – из горько-соленой воды. Не удивился, а обрадовался: совпадает! Полностью совпадает – с тем, что выстрадал и понял я сам: самое сладкое растет из самого горького. Помню, наш автобус стоял на низком песчаном берегу соленого озера, оставшегося от древнего моря, ранняя заря красила рябую воду в розовый цвет. Когда солнце поднялось и свет стал обыкновенным, вода осталась розовой – оказывается, то обычный цвет соленых озер. На дальнем плоском берегу вздымались могучие пальмы, и дальше они шли сплошняком, – достигнув их, мы долго ехали под густыми кронами. То был знаменитый оазис Тузер, столица фиников, самых сочных и сладких, на острове среди соленой воды. И, повторю, этот симбиоз вовсе не показался мне диким и странным, наоборот, – он наиболее точно отражал суть жизни и даже искусства: чем солонее вода, чем больше нужно труда (финиковую пальму, как сказал наш гид, надо "обнимать" всю, сверху донизу, четырежды в год), тем слаще финики. И парадокс этот – на самом деле – норма. Чем горше жизнь, чем опасней труд и невозможней победа, тем финик слаще.

Я боюсь и в то же время зову тяжелые волны жизненного моря, каждая из которых может погубить меня навсегда и когда-нибудь погубит.

– Ну давай… давай! – азартно говорю я идущей от горизонта тяжелой волне. – Давай! Пугай! Все равно же станешь моей рабой, на мою мельницу воду будешь лить!

И до тех пор, пока удается устоять на ногах, высота и свирепость волн только радуют. Вот она катится, пугая людей, а я смотрю на нее с прищуром… Так… Ты у меня пойдешь в третью главу! Конечно – если не слишком хилой окажешься!

Помню, как я тонул в Крыму. Силы уже кончались. Тем не менее с каждой новой волной я отчаянно, быстро греб, надеясь выкарабкаться – до берега можно было плевком достать, беспечные пляжники были рядом,

– но выползти на дивный песчаный берег опять не удалось: возвращаясь в море, волна каждый раз относила меня дальше, чем я только что был.

"Напишу! На-пи-шу!" – диктовал я себе, выгребая. И видел опять, выныривая из откатной волны, что берег стал дальше. Да, с тоской понимал, вряд ли море устанет раньше, чем я: мои руки и ноги уже дрожат, налиты предсмертной сладкой истомой, а море даже еще и не заметило, что борется со мной! "На-пи-шу! На-пи-шу!" Отнесло снова.

И вдруг – спокойствие и даже смешок: "Как же ты напишешь, если утонешь? Оно что – не понимает этого?" Высокомерное удивление мое помогло выгрести – я вышел нагло и даже несколько оскорбленно. Вот так-то! Стихии должны знать свое место… в третьей главе. Раз все вокруг пока подчинялось мне и моей работе, так что это за цаца такая

– стихия? Почему для нее должно быть исключение у меня?

Нагло считаю пока, что так же будет со смертью – дадут написать и даже откорректировать: будет членам Союза писателей такая льгота за выслугу лет.

"Обуть в свои тапочки" все, что происходит на свете, заставить работать на тебя, укротить, загнать дикого зверя в клетку фабулы – дело упоительное и нескончаемое: "звери" кидаются со всех сторон. И сделать это можно лишь словом, а порой, когда изощренный твой слух достигает совершенства, лишь легким шевелением этого слова, изменением нескольких букв. Скажешь вместо ледяного, официального слова "товарищ" дурашливо-ласковое "товарышш", и все – тот, с кем только что враждовали, уже друг. Рай – не после жизни, не в небесах и не за морями, а у тебя на языке! Власть языка всесильна и безгранична, и важно – какую задачу ты ему дашь.

"Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" По этой фразе я жил. И возражения не принимались. Досадные мелочи, затмевающие этот шедевр, небрежно отбрасывались. И было хорошо.

С годами "отбрасываемое" превратилось в гору, достающую до солнца и затмевающую его. Но чем замечателен писательский труд – он позволяет и негативное оценить позитивно, ценишь уже не жизненный результат, а выразительность! Что там быт? Смерть все равно все имущество отнимет. Зато – как совершенна стрела, которую враг пустил в тебя, и ты ее срисовал, и оставил в вечности! Вот это – результат! Останется жить лишь звонкое слово – и то, чего звонкое слово коснется!

Недавно мы с одним другом-коллегой, привыкшим себя вести вельможно и вальяжно, зашли в ресторан.

– Куда вы нас посадите, любезный? – оглядывая заполненный зал, нараспев и слегка "в нос" прогнусил мой приятель.

– Вас? – Официант оглядел нас с ног до головы. – Только на кол!

– Как-как? – восхищенно воскликнул я. Может быть, он все-таки сказал

"на пол"? Тоже выразительно, но не слишком…

– Только на кол! – с наслаждением повторил он. Прелесть!

Ужасы жизни, упакованные в знойные слова, уже не ужасы, а алмазы, которые тоже, как знаем мы, крепчают лишь под большим давлением. Для писателя империя слов гораздо важней империи обстоятельств. Именно упаковывая в слова самое горячее, писатель наслаждается. И это позволяет ему испытывать счастье там, где любой другой был бы несчастен. Не всегда писатель побеждает – но сражается всегда.