Он перевернул открытку и на обратной стороне прочел:

Он так глубоко ушел в себя, что уже не мог выбраться наружу. Женщины стали для него всего лишь тенями, смутными и безмолвными; он избегал их общества, отказывался от их еды, а иногда разбивал тарелки и чашки и в припадке ярости топтал босыми ногами осколки, испытывая некоторое облегчение, когда ступни начинали кровоточить.

Его мир вывернулся наизнанку. День и ночь поменялись местами; он ложился спать на рассвете и просыпался с вечерними криками сов. Женщины знали о его ночных вылазках, поскольку слышали, как он по-собачьи завывает в темноте.

Это наваждение пройдет, как проходит шторм, говорила Дивния.

И наваждение действительно прошло, но мало что после себя оставило: бренную оболочку, бесчувственную и неподвижную. Однако причинявшую страдания ближним.

Он проснулся от звука чьих-то шагов в комнате. Открыл глаза и увидел над собой ореол кудрей, похожий на взбитую прибоем пену. Почувствовал, как его поднимают с постели и выносят из дома на берег, где пригревает солнце и дует соленый морской ветерок.

Потом он лежал уже в лодке и следил за перемещением облаков в голубом небе и за хороводом чаек, то и дело пикировавших к воде. Вибрация от мотора передавалась его позвоночнику, ребрам и легким, вытряхивая из него боль и восстанавливая дыхание. Медленные глубокие вдохи. Солнце то выглядывало, то исчезало за очередным облаком; тепло чередовалось с прохладой. Он прикрыл глаза. Лодка забирала влево, мотор снизил обороты. Затем они причалили. Сильные руки подхватили его под мышки и помогли выбраться на пирс. Кто-то что-то негромко сказал.

Потом был подъем по крутой тропе. Снова глубокое дыхание. Каменные ступени, ведущие к двери дома. Они вошли внутрь. Дикие цветы в вазе на столе. Фотография в рамке: два брата с одинаково буйными шевелюрами – перед тем, как их подстригли под армейский бокс.

Он опустился на край кровати, рядом с уже приготовленными мылом и полотенцем. Надо было что-то сказать. Хоть что-нибудь. Но он не мог. Дверь закрылась, и он зажал свой рот ладонью, чтобы подавить единственный звук, который рвался наружу.

Он крепко спал ночью и проснулся с восходом солнца. Почувствовал голод. На стуле рядом с кроватью стояла тарелка с холодной макрелью и картофелем. Ел он без спешки, с удовольствием.

Затем подошел к окну, раздвинул шторы, и комнату залило светом. Открыл шкаф и обнаружил там аккуратно сложенные вещи второго брата.

Услышав, как хлопнула входная дверь, он переместился к окну, обращенному в сторону моря, и увидел Неда Блэйни, который спускался по ступеням с термосом в руке. На минуту он потерял его из виду за рыбацкими коттеджами, а потом заметил уже на пристани, когда Нед садился в лодку.

И вот лодка уже стала маленьким – с сустав его мизинца – темным пятнышком вдали. Он смотрел, как Нед бросает якорь рядом с буйком. Как достает и проверяет крабовые ловушки. Методично. Медленно. В одиночку. Он продолжал смотреть.

На следующее утро он присоединился к Неду, перехватив того на выходе из дома. Нед удивился неожиданной просьбе, но был рад компании – и он повторил это дважды. Вместе они спустились к пирсу по каменным ступеням. Солнце не грело, серое небо низко висело над морем. Говорили мало. Да в этом и не было нужды.

Сложив крабовые ловушки на носу, они уселись в кормовой части, подальше от тухлой приманки, и закурили, пока лодка легко скользила по блестящей и гладкой, как сланец, поверхности моря. Ранее Дрейк уже наловчился держать равновесие в лодке и теперь, опуская ловушки, уверенно стоял во весь рост. На воде оставались пятна рыбьего жира и отделившиеся кусочки приманки, на которые жадно набрасывались чайки. Он наклонился через борт, чтобы помыть руки, и увидел свое отражение в зеркальной поверхности.

Нед предложил ему порулить. Дрейк перелез на корму, взялся за румпель – и почувствовал себя на своем месте. Нед извлек из-под сиденья термос и отвинтил крышку, но пар от горячего чая не появился над горлышком, а когда Дрейк поднес к губам свою порцию, он понял, что это виски.

Не было ни чоканья, ни тостов. Короткая, еле слышная фраза Неда прозвучала лишь констатацией факта.

За жизнь, произнес он.

Следуя его указующему взмаху, Дрейк направил лодку в открытое море. Мотор ровно урчал, теплый южный бриз обдувал лицо. Море и небо были одинакового стального цвета, разделенные яркой серебристой чертой на горизонте. И он смотрел не отрываясь на эту самую черту.

Теперь он точно знал, что она находится где-то там. Что она жива. И осознание этого факта лежало в основе всего.

Снова наступила осень, и воздух наполнился запахами прелой листвы и морской тины. Стоя перед своим фургоном, Дивния глядела в небо; бриз привычно развевал ее волосы. Ночь подступала все ближе, и нетерпеливая луна обозначила свое появление еще до того, как солнце окончательно ушло за горизонт. Дивния перевела взгляд на связку ключей, висевшую на стенке фургона, шагнула к ним и бережно отделила от прочих самый маленький ключ. Поднесла его близко к глазам, держа за истрепанную аквамариновую ленточку: да, это был он, ключ к пониманию. Она с улыбкой вспомнила, почему его так назвала, и, сунув ключ в карман, поднялась по ступенькам в старый фургон.

Внутри было тепло. Дивния задернула занавески, в последний раз. Она думала, что готова к этому, но столь будничное действие сразу же вызвало у нее удушье – так закрывалось окно ее жизни. И она поспешно распахнула занавески, чтобы избавиться от внезапного приступа паники. И до чего же приятно было снова увидеть знакомые очертания своего мира!

Она смотрела на закат, золотивший вершины деревьев, на птичьи гнезда, большей частью уже опустевшие, на раковины в музыкальной подвеске, которые вновь побрякивали, сигнализируя о возобновлении ветра. Она смотрела на вещи, бывшие частью ее повседневной жизни, – вроде гладких камней, которые она нагревала на печке и потом для утепления рассовывала по карманам или складкам своей неказистой, но практичной одежды. Она провела рукой по простыням, которые в последний раз примут ее в объятия этой ночью.

Я так давно готовилась к этому и все равно не уверена, что́ мне следует делать, подумала она.

Взяла ручку с намерением что-то написать, однако писать оказалось нечего – да и к чему слова, когда все уже скоро выразится в действиях?