в таком перегруженном и тесном самолете, что трудно было дышать. В самый, так сказать, разгар полета стюардесса преподнесла каждому пассажиру красную розу. Я был так напуган, что сказал девушке от всей души: «Чем розы дарить, сдвинули бы лучше кресла на пять сантиметров, чтобы коленями не упираться». Хорошенькая стюардесса, явно ведущая родословную от неустрашимых конкистадоров, ответила мне невозмутимо: «Не нравится – можете сойти». Я и не подумал, разумеется, строчить кляузу в авиакомпанию, названия которой не желаю упоминать, а вместо этого съел преподнесенную розу – съел ее лепесток за лепестком, неспешно пережевывая и наслаждаясь нежным ароматом, столь помогающим от аэрофобии, – и лишь после этого перевел дыхание. Короче говоря, получив письмо от «Эр-Франс», я почувствовал такой стыд за то, чего не делал, что лично явился в офис разъяснить дело, и мне показали жалобу. Я бы не смог доказать, что это фальшивка – и не только из-за стиля, но еще и потому, что мне самому стоило труда определить, что подпись подделана.

Это письмо написал тот же человек, который вел конференцию на Канарах и наделал еще множество всякого другого, о чем я узнаю совершенно случайно. Часто, приходя в гости, отыскиваю на книжных полках свои романы и незаметно от хозяев делаю дарственные надписи. Однако раза два замечал, что иные книги уже подписаны, причем – моим почерком, черными чернилами, которыми я всегда пользуюсь, и в моем же легкомысленном стиле, и фамилия моя там выведена так, что совсем моя была бы, будь она мною написана.

Не меньшее удивление охватывает меня, когда читаю в каких-то немыслимых газетах интервью, и, хоть никогда ничего подобного не говорил, открещиваться от них не могу, потому что моим мыслям и взглядам они соответствуют в точности. Скажу вам больше: самое лучшее мое по сию пору интервью, интервью, точнее и полнее всего передающее самые затейливые изгибы не только в жизни моей, но и в политике, дающее наилучшее представление о моих личных пристрастиях, о сомнениях, о том, что томит душу и что ее радует, – было опубликовано года два назад в Каракасе, в каком-то захудалом журнальчике и было выдумано все, от первого до последнего слова. Оно очень меня обрадовало – и не тем лишь, что оказалось столь достоверным и правдивым, а еще и тем, что подписано было именем женщины – женщины неведомой мне, но, вероятно, очень сильно любящей, если уж сумела в таких тонкостях постичь меня, пусть всего лишь через мое второе «я».

Нечто подобное происходит у меня с восторженными и ласковыми людьми, которые встречаются мне по всему свету. Непременно найдется такой, кто был со мной там, куда меня сроду не заносило, и сохранил о нашей встрече самые отрадные воспоминания. Или же он крепко дружит с кем-нибудь из членов моей семьи, которого на самом деле знать не знает, потому что у другого «я» родни столько же, сколько у меня, хотя она тоже – не настоящая, а всего лишь – дубликат моей.

В Мехико я довольно часто встречаюсь с человеком, который рассказывает мне, как роскошно он кутил в Акапулько в компании моего брата Умберто. При последней нашей встрече он поблагодарил меня за оказанную ему – разумеется, через братнино посредство – услугу, и мне ничего не оставалось, как промямлить что-то вроде: «Да ладно, старина, не за что…», ибо никогда бы мне не хватило духу сознаться, что нет у меня брата Умберто, живущего в Акапулько.

Года три назад, не успел я позавтракать, как в двери моего дома в Мехико позвонили, и один из сыновей, хохоча, сообщил: «Отец, там к тебе пришел ты сам». В волнении я вскочил, подумав: «Наконец-то! Наконец!» Но нет, вошедший оказался не я, а молодой мексиканский архитектор Габриэль Гарсия Маркес, человек сдержанный и аккуратный, стоически переносивший несчастье своего присутствия в телефонном справочнике. Он был так любезен, что выяснил мой адрес и принес корреспонденцию, адресованную мне, доставленную ему и скопившуюся у него за несколько лет.

А недавно кто-то, оказавшись в Мехико, нашел в телефонной книге наш номер, позвонил, но ему сказали, что мы все – в клинике, ибо сеньора только что разрешилась от бремени ребеночком женского пола. Что может быть желаннее! Надо полагать, супруга архитектора получила роскошный и более чем заслуженный ею букет роз по случаю благополучного пришествия в этот мир дочки – неосуществившейся мечты всей моей жизни.

Нет. И молодой архитектор оказался не моим вторым я, а кое-чем гораздо более солидным – моим однофамильцем. Второе я никогда мне так и не встретится, потому что не знает, ни где я живу, ни кто я такой, и никогда не сможет уразуметь, сколь мы с ним розны. Он и дальше будет наслаждаться своим воображаемым существованием – воображаемым, завораживающим и чужим: будет плавать на своей яхте, летать на личном самолете, жить во дворцах, и купать в шампанском своих блаженствующих любовниц, и трубно торжествовать над монархами-соперниками. Он по-прежнему будет кормиться моей легендой – богатый до невозможности, вечно юный, прекрасный и счастливый до последней своей слезинки, а мне суждено без сожалений стареть над моей пишущей машинкой, чуждаясь его восторгов и бесчинств, встречаться по вечерам с давними друзьями, чтобы хлопнуть с ними всегдашнюю рюмочку и поплакать безутешно по запаху гуайявы. И ничего нет на свете несправедливей такого положения вещей – тот, другой, наслаждается жизнью, а меня эта жизнь дрючит без устали.

17 февраля 1982 года, «Эль Паис», Мадрид

Бедные хорошие переводчики

Кто-то сказал, что переводить – это наилучший способ читать. Я бы еще добавил – наитруднейший, неблагодарнейший и хуже всего оплачиваемый. «Traduttore, traditore», – гласит итальянская поговорка, имея в виду, что кто нас переводит, тот и предает. Морис-Эдгар Куандро, один из самых умных и любезных переводчиков во Франции, раскрывая в своих устных воспоминаниях кое-какие секреты переводческой кухни, заставляет думать совершенно иначе. «Переводчик – обезьяна автора», – говорит он, перефразируя Мориака и имея в виду, что переводчик должен повторять все гримасы, ужимки и позы автора, нравятся они ему или нет. И сделанные самим Куандро переводы американских писателей, в ту пору молодых и безвестных – Уильяма Фолкнера, Джона Дос Пассоса, Эрнеста Хемингуэя, Джона Стейнбека, – не просто образовали круг чтения, но ввели в культурный обиход французов целое литературное поколение, очень сильно повлиявшее на своих европейских современников, включая Сартра и Камю. Так что был Куандро не предатель, а совсем наоборот – гениальный