Когда насилие уже не пугает, оно имеет тенденцию приводить в ярость.

Они выпускали газеты на русском языке, чтобы в репортажах освещать протесты по всему Союзу, советуя другим сепаратистским группам, какую тактику выбрать, они посылали юристов, чтобы помочь им подготовить необходимые документы, принимали делегации из Узбекистана, Армении, Молдовы, а также различных городов России. Альгирдас Бразаускас, реформистский литовский лидер коммунистов, должен был принимать жалобы из Москвы о литовских активистах, которые проводили агитацию в некоторых районах Кавказа.

После 1988 года войска все еще могли бы сохранить Союз. Но это потребовало бы резни, а не ограниченной милицейской операции. Горбачёв не был готов отдать такой приказ. Как выяснилось, также не были готовы это сделать министр обороны Дмитрий Язов и председатель КГБ Владимир Крючков, который в итоге махнул рукой на катастрофический августовский путч 1991 года.

Когда не хватает возможности сдержаться, единственной надеждой может стать кооптирование. Если достаточное количество демонстрантов подкупились экономическими уступками, то это не могло изолировать несгибаемых националистов. Не могли ли бы центральные власти подавлять акции протеста при помощи пряника? Для некоторых идея о том, что экономические стимулы могут ослабить национализм, кажется надуманной. Люди, как говорится, не будут жертвовать своим самосознанием ради колбасы. Как только начинается насилие, экономические обещания не могут отменить взаимную неуверенность, которую они создают. «В Ольстере не существует карточной системы на продукты, – заметила Галина Старовойтова, гражданский советник Ельцина, – но этнический конфликт продолжается там уже в течение более десятка лет».

Конечно, некоторые истинные приверженцы национализма не могут быть кооптированными с любым количеством экономических выгод. Но, как показывают опросы общественного мнения, большинство сторонников независимости были в лучшем случае равнодушными сепаратистами. Они выступали за отделение от Союза очень неохотно, после того, как поняли, что советское руководство не может решить основные проблемы повседневной жизни.

Стратегию кооптации нелегко было реализовать. Что наиболее важно, в конце 1980-х годов центральная власть предлагала мало пряников. Экономический кризис подорвал государственный бюджет. Даже если бы руководители смогли достичь налоговых льгот в потенциально сепаратистских республиках, непрозрачность советских экономических отношений означала бы, что такие жесты, возможно, не давали желаемого психологического эффекта. Даже получатели чистых доходов часто считали, что они были жертвами. Националисты увидели в потребительском дефиците не свидетельство общего провала системы, а доказательства того, что их излишки были «украдены» Москвой. Горбачёв был потрясен, узнав во время посещения Вильнюса в 1990 году от своих собеседников, что их эксплуатируют. На самом деле, утверждает он, прибалтийские республики массово получали субсидии через систему ценообразования, при которой Россия и Туркменистан продавали нефть и газ своим соседям по доле мировой цены, в то время как страны Балтии продавали дорогие продукты и потребительские товары в Россию. «Вы получите независимость и перейдете на мировые цены – и вы попадете впросак», – сказал он литовцам.

Горбачёв был прав. Люциан Орловский считает, что в 1990 году Литва, Эстония и Латвия получили чистые косвенные переводы благодаря таким ценовым значениям – соответственно, 17 %, 12 % и 10 % их ВНП. Но это было только частью истории. Прибалтийские националисты могли вместо этого сосредоточиться на совокупных движениях через государственный бюджет. Были республики и побогаче – Россия, Беларусь, Эстония и Литва, которые субсидировали менее развитые государства Центральной Азии, а после землетрясения 1988 года – Армению. Непрозрачность межреспубликанских отношений позволяла даже узбекам, чей бюджет получал субсидии на общую сумму почти 10 % ВВП, чувствовать себя так, как будто их эксплуатируют с помощью «колониальных» отношений с Москвой. В 1989 году один лидер партии «Бирлик» сравнил узбекских рабочих по сбору хлопка с рабами на американских плантациях до гражданской войны на юге США.

Учитывая путаницу в том, кто кого субсидирует, общественное мнение, вероятно, было более чувствительным к экономическим изменениям, чем к рассуждениям об абсолютных уровнях. Если бы властям удалось улучшить условия жизни в странах Балтии в 1986–1988 годах, убедив жителей, что интеграция очень выгодна, националистам было бы тяжелее получить массовую поддержку. Чтобы это сработало, экономические улучшения должны были бы дать о себе знать раньше, чем мобилизовалось население, и их следовало бы применить в сочетании с эффективным милицейским контролем на демонстрациях. Недовольство тогда могло остаться сосредоточенным на кампаниях по защите культурных и гражданских прав. Увидев, что широкая общественность недостаточно разозлилась, чтобы последовать за ними на улицу, прибалтийские националисты могли бы остановиться на требованиях постепенной либерализации. Без прибалтийского импульса и, возможно, грузинского предохранитель советского распада так никогда бы и не был сорван. Никто не может знать наверняка, сработал бы такой подход или нет. Конечно, трудно найти необходимые ресурсы. Так как кризис усугублялся, а перспективы серьезных общесоюзных экономических реформ сократились, привлекательность для прибалтов независимого состязания с целью присоединения к европейскому рынку становились все сильнее.

Фактическая экономическая стратегия Горбачёва по отношению к Прибалтике была контрпродуктивной, как и его нерешительное применение силы. Вместо того чтобы направить ресурсы в регион, когда рост сепаратизма можно было бы предотвратить, он попытался наказать Литву экономически, но люди уже были мобилизованы для сопротивления. Когда литовцы заявили о своей независимости в 1990 году, Горбачёв объявил экономическую блокаду и потребовал миллиарды рублей в качестве компенсации за те отрасли промышленности, которые были развиты при советской власти. Поставки нефти, газа и некоторых других продуктов были резко сокращены, это привело к нехватке горячей воды и тепла. Член политбюро Виталий Воротников предупредил, что экономические санкции против прибалтов могут иметь неприятные последствия. «Но мы должны показать им, – отстреливался Горбачёв. – Тот, кто выбирает путь к разрыву, обрекает свой народ на прозябание. Они должны чувствовать это». Эмбарго стало провалом. Это придало смелости литовским националистам и вызвали симпатию к ним по всему миру. Чтобы спасти свою репутацию, Горбачёв отменил все это, как только возникла возможность. Возможно, такие действия имели бы какой-то эффект, если бы Горбачёв смог отключить в республике электричество – лидер партии Бразаускас сказал, что это было бы «катастрофой». Но на самом деле республика экспортировала электроэнергию от своей атомной электростанции в регионы России. Взаимозависимость работала на пользу прибалтов, даже когда они пытались отделиться.

Причины неудач тогда скрывались как в объективных обстоятельствах, так и в просчетах. Объективно говоря, особенно после перестройки, подорвавшей советскую экономику, ресурсы для организации потребительского бума в странах Балтии нелегко было найти. Перенаправление инвестиций из России в уже относительно передовые страны Балтии могло бы помочь, но вызвало протест в центральной экономической бюрократии. Субъективно Горбачёв до последнего не понимал опасности массовой мобилизации, поставленной перед советским правлением. Нельзя сказать, что он проигнорировал этот вопрос; его помощники – Шеварднадзе, Черняев, Яковлев – заставляли его идти на большие уступки, в то время как Лигачёв и Крючков настаивали на жесткой позиции. Он просто не знал, какой подход будет работать, и не доверял как кровожадности сторонников жесткой линии, так и, казалось бы, неограниченной гибкости либералов. Из-за отсутствия стратегии он занял выжидательную позицию, реагируя или чаще всего не реагируя на кризисы по мере их возникновения.