поплыла – прочь от Кетенского моста, прочь от убийцы Риты.

«В том, что Эдди вырос без отца, есть один плюс, – с горечью думала она, зубы у нее стучали от холода, и этот стук оглушительно звенел в голове. – Никто не удосужился научить его плавать».

Глава 31

Выдержки из дневника

Психиатрическая лечебница Далльдорфа, Берлин

19 марта 1921 года

Давненько я ничего не писала, а теперь кручу в пальцах перьевую ручку Конрада и не знаю, что написать. Передо мной страницы – пустые, как песок, по которому никто не ходил. Моя жизнь так же пуста, и меня бросает по ней, как бочку по волнам.

Я их потеряла. Говорят, время лечит все раны, но мои раны никогда не затянутся. Хильда. Конрад. Иногда я произношу их имена вслух, но лиц, лиц их я больше никогда не увижу. Говорят, после смерти нас ждет воссоединение с близкими, но я не могу в это поверить. Думаю, после смерти нас милосердно поглощает большое черное ничто.

Я не могу перестать думать о том, что это мое наказание. Наказание за страдания, которые мы причинили – и продолжаем причинять – пациентам в Далльдорфе. Долгое время я искренне верила, что мы спасаем людей, но за последние годы я столько всего повидала, что потеряла веру. Эта страна полна сломленных душ, полна людей, потерявших рассудок. Спасения нет.

Уже три года как я вернулась в Далльдорф. После войны лазареты позакрывали, а пациентов распределили по лечебницам или объявили «излечившимися» и отпустили. В научно-исследовательских клиниках, в первую очередь – «Шарите», появились настоящие методы лечения душевнобольных. Тамошние пациенты часто идут на поправку, и их выписывают. В Далльдорф же приезжают, чтобы остаться навсегда.

Город не в состоянии нести ответственность за всех бедных и больных, поэтому многих из них отправляют в сельские лечебницы для душевнобольных. Несмотря на то, что после образования Большого Берлина Далльдорф стал считаться частью города, к нам по-прежнему ссылают неизлечимо больных, обездоленных и беднейших из бедняков со всей округи. Виттенау, конечная. Дальше поезд не идет. Мы держим здесь людей, но лишь немногим из них можем помочь.

Директор Кортум позаботился о том, чтобы лечебницу модернизировали. Теперь у нас электрическое освещение, большая современная кухня и канализация. Время вонючих сточных вод, отводимых на поле, закончилось. Однако отремонтированные здания, новые сверкающие станки – все это кажется мне издевательством, учитывая холодность, с которой врачи и медсестры обращаются с больными. Такое ощущение, будто механизация отчасти виновата в том, что уход за пациентами тоже стал каким-то… механическим. Врачи прикладывают все меньше усилий, чтобы их исцелить. Отдельная человеческая жизнь ничего не стоит, и пациенты, умершие от голода в военное время, наглядно это доказывают. Я слышала, как один врач сказал, что они умерли, потому что были недостойны, и что их смерть помогла выжить здоровым. Куда заведут нас эти мысли? Я считаю такую точку зрения верхом цинизма, чего не скрываю. Надо ли говорить, что в лечебнице меня не очень любят?

Вчера директор Кортум вызвал меня к себе. Я ожидала этого. Коллеги давно от меня отвернулись, они сплетничают у меня за спиной, и я не могу их винить. Я – глубоко несчастная женщина, и от выпивки, к которой я давно пристрастилась, у меня дрожат руки. Но без бутылки мне не прожить и дня.

Директор Кортум сразу перешел к делу. До него дошли разговоры о том, что я не могу выполнять свою работу. Я опасна для себя и для окружающих. Поэтому ему не остается ничего другого, кроме как уволить меня. Потом он спросил, понимаю ли я его. Интересно, он правда ожидал от меня понимания и прощения? А ведь он прекрасно знает, что я отдала лечебнице годы жизни и что увольнение станет моим концом. Но мне стало его жаль, он тоже постарел и сгорбился. Поэтому я просто кивнула и ушла.

Мне страшно. Что будет дальше? Однако в глубине души я испытываю облегчение от того, что мне больше не придется садиться утром на поезд и ехать в лечебницу. Теперь и этому конец, а значит, из-за меня больше никто не пострадает.

Глава 32

Понедельник, 12 июня 1922 года

Карл стоял перед театром на Ноллендорфплац и курил, устремив взгляд на темные деревья. Запоздавшие капли дождя стучали по его шляпе. Внутри театра, за богато украшенным фасадом, находился отделанный красным деревом Моцарт-холл, который служил кинотеатром.

Сегодня на вечернем сеансе показывали «Заклейменных». С тех пор, как кинотеатр выкупил Ганнс Бродниц, кроме голливудских фильмов здесь начали крутить картины не для массового зрителя, поэтому последние два часа Карл провел в распадающейся царской России, раздираемой историческим прошлым и современным настоящим. Герои, брат и сестра, поддерживали революцию и боролись против бедности и антисемитизма. Кинотеатр предлагал зрителям путешествие в мир кино, поэтому билетерши в Моцарт-холле были одеты так, словно вышли из средневекового русского трактира.

Фильм произвел на Карла неизгладимое впечатление: музыка и глубокие образы преследовали его даже тогда, когда он, выбросив окурок, медленно направился в ночь, которая густела с каждой минутой.

Темноглазая актриса, сыгравшая сестру Аннушку, напомнила ему Хульду, хотя глаза у Хульды были куда светлее, а волосы – короче. Но от взгляда, которым Аннушка смотрела на своего возлюбленного, Карл покрылся мурашками. Поэтому он даже не удивился, когда ноги сами привели его на Винтерфельдтплац.

Беспокойство стучало, как обезумевший часовой механизм, и подгоняло Карла вперед. Он снова и снова перечитывал записи из дневника Риты Шенбрунн, снова и снова рассматривал их под разным углом, как шкатулку с двойным дном, словно искал какой-то скрытый смысл. Мертвый молодой солдат. Страдания от Великой войны тянулись из прошлого в настоящее. Отец, который никогда не вернется к детям, потому что честолюбивый врач поджарил беднягу, как кусок мяса. Рита. Рита Найтингейл, добрая душа, она держала пациента за руку до самой его смерти.

«Проклятье!» – подумал Карл, дрожащими пальцами закуривая очередную сигарету. Ему хотелось побыстрее покончить с этим расследованием. Почему он не может оставить прошлое в покое? Какое ему дело до женщины, которой не было дела до него?

Признаться, Карл немного завидовал детям из дневника – у них был отец, они могли его оплакать. А Карл даже не знал имени своего отца, который, скорее всего, и не подозревал о его существовании.

Карл вдохнул прохладный ночной воздух и, опустив голову, бесцельно зашагал вперед.

Страх невидимой рукой погладил по затылку. Что-то в дневнике Риты не давало Карлу покоя. Он чувствовал, что что-то упустил… Потом Карл снова подумал о Хульде, о ее ясных глазах, которые смотрели так