— Джемисон не хочет, чтобы люди здесь пострадали, а если мы сделаем то, что требует от нас его дочь, мы заварим грязную семейную вражду.

— Ну и что? Какое нам до этого дело? Нам заплатили вперед, и какая разница, кто отдает приказы? Что, черт побери, с тобой случилось, Мак?

— Сегодня вечером меня чуть не линчевали после того, как я боролся с огнем, который вы разожгли. Я знаю, что Джемисон никогда не приказал бы это сделать. Я не хочу оказаться по колено в крови, а потом вытаскивать его оттуда, когда он скажет, что все это было ошибкой. Если бы не его дочь, которая подталкивает его, и не мы, он был бы сейчас здесь и пришел бы к какому-нибудь соглашению со своими соседями.

— Мирные решения не оплачивают наши счета, дружище. Мы не занимаемся переговорами. — Склонив набок голову, Латиго с недоумением разглядывал давнего друга. — Никогда не знал, что ты щепетилен в драке, и я определенно не могу поверить, что слышу от тебя разговоры о том, чтобы уносить ноги. — Он с любопытством быстро взглянул на Долтона и насмешливо поднял бровь. — Хо-хо! У тебя виды на прекрасную Кэтлин Джемисон?

— Абсолютно никаких, — недовольно буркнул Долтон.

— Как я думаю, здесь должна быть замешана женщина. Только женщина может заставить мужчину забыть о его долге. — Догадавшись о большем, чем он увидел, Латиго невероятно изумился. — Не хочешь же ты сказать, что это та дурнушка с путевой станции? Не могу поверить этому! — удивленно засмеялся он, поймав взгляд Долтона. — Мак, я видел, что у тебя были самые роскошные женщины и на севере, и на юге, но ни одна из них не превращала твои мозги в кашу. Что особенного ты нашел в этой?

Долтон не мог объяснить это такому человеку, как Латиго, — человеку, который судит обо всем только по наружной привлекательности и толстому кошельку. Проклятие, он не мог объяснить этого даже самому себе и не пытался тратить на это силы.

— Боже правый, неужели ты не понимаешь? — Осушив свой бокал, Латиго, посмеиваясь, откинулся в кресле. — Значит, ты собираешься забросить оружие и завести с этой женщиной кучу уродливых детишек? Собираешься стать фермером? Собираешься отказаться от прекрасного виски и бойких женщин вроде нашей мисс Джемисон, чтобы завязывать на себе тесемки фартука этой старой девы? А как же Сан-Франциско? От него ты тоже откажешься? — Заметив, как внезапно застыл Долтон, Латиго прекратил насмешки. Прежде он видел в глазах людей смерть и сейчас, глядя на своего друга, почувствовал, как у него по телу побежали холодные мурашки. — Ладно, Мак, допивай свое виски и забудь об идее стать домашним. Это не для тебя. Таких людей, как мы с тобой, нельзя привязать к монотонной работе. Черт, через месяц или два она заставит тебя выбирать материал для занавесок. Это никогда не поздно, так зачем соблазняться? Мы не оседлый народ. Если бы мы были такими, мы бы выбрали для себя другую работу. Вот так. Пей, и давай поговорим о прошедших приятных временах и о хорошеньких девочках, с которыми мы спали.

— Я должен снять с себя это и вымыться. — Долтон указал на грязную одежду и отставил в сторону нетронутый бокал. — От меня пахнет дымом и потом, а ни то ни другое не входит в число моих любимых ароматов.

— Конечно, Мак. — Латиго улыбнулся, когда к его другу вернулся обычный юмор. — А я, пожалуй, налью себе еще немного этого чудесного напитка. А потом, когда наступит утро, у тебя, у меня и у мисс Джемисон будет чем заняться. Долтон смотрел, как его друг легкой походкой подошел к буфету и налил себе изрядную порцию бурбона, и ему показалось, что он видит собственное отражение: огрубевший, одинокий, высокомерный человек, интересующийся только Деньгами и насмехающийся над такими вещами, как семья, привязанность к другому человеку и обязанности перед ним. Это его собственная философия: жизнь ценилась так же дешево, как крупинка пороха; будущее было таким далеким каким представлялось в данный момент; домом был отель, где вешали шляпу и спали, не отстегивая кобуры; счастье было так же неведомо, как и надежда. В их профессии ничто не имело ценности, и такой она им нравилась.

Такой она нравилась и Долтону — пока не появилась Джуд.

Сейчас, глядя на Латиго Джонса, он видел человека, повернувшегося спиной ко всему человечеству, человека, у которого не было никаких привязанностей, никакой морали, никаких стремлений, за исключением желания внушать другим почтительный страх, человека, который смеялся над тем, чего не мог понять, ненавидел всех, у кого было то, чего у него никогда не будет, и разрушал то, о чем сам втайне мечтал, человека, который скакал к мрачному одинокому концу в безымянной могиле, на которую никто не придет плакать. И самого Долтона ждало такое же будущее. В его жизни не было ничего важного, она была просто эгоистичной, бессмысленной скачкой к жалкой смерти, и на этой дорожке он мимоходом жестоко погубил много невинных душ. Он понял, почему люди, подобные Латиго Джонсу, придавали такое значение репутации — потому что за этими колючками самолюбия у них ничего не было.

И внезапно Долтон возненавидел эту жизнь.

Эта ночь показалась Джуд самой длинной за всю ее жизнь. Вернувшись домой и смыв с себя копоть и пот, она проводила Сэмми спать. Бисквит свернулся клубочком у его кровати, а Джозеф в общей комнате улегся на свой матрац, утомленный событиями вечера… или, возможно, просто решив дать Джуд время поразмыслить обо всем.

Она устала перебирать всевозможные ответы и, гася лампы в их убогом доме, грубо ругала отца, который взвалил на нее такую ношу, и с обидой вспоминала мать, которая умерла, не научив, как быть женщиной. Джуд потерла сухие, покрасневшие от дыма глаза, не имея сил мириться с жестокой правдой.

Если бы ее мать была сильнее, в этот вечер она, возможно, была бы здесь, возможно, посоветовала бы, как Джуд вести себя с Долтоном Макензи. Она могла бы ответить на вопрос, почему сердце Джуд так болит, так тянется к мужчине, которого ей не следует любить. Она же мать! Она должна была быть здесь, с дочерью! Джуд сердилась на отца за его покорное смирение, за то, что он не был готов к встрече с судьбой, подкараулившей его в темном переулке, за то, что он оставил ее одну, приговорив быть старой девой. Теперь она никогда не побывает в опере, у нее никогда не будет повода одеться в бархат, и, когда она будет умирать посреди этого продуваемого всеми ветрами ада, с ней рядом будет только Сэмми и лишь воспоминание о той единственной ночи.

На одно ужасное мгновение Джуд рассердилась и на Сэмми тоже, потому что, не будь его, она была бы свободной. Это он сломил душевные силы матери, он привязал Джуд к этому изолированному от всего мира месту, где нет ничего, кроме одиночества и тоскливых завываний непрекращающихся ветров. Если бы ее не обременяла постоянная забота о брате, Джуд могла бы путешествовать, узнать жизнь, она могла бы…

«Что я выдумываю?» Джуд закрыла руками рот, словно старалась заглушить гневные, недовольные слова, которые никогда не произносила вслух, страшные, отвратительные слова, от которых она едва не расплакалась, жалея саму себя. И когда Джуд добрела до середины темной комнаты, ненавидя слабохарактерность, от которой внутри ее была такая же темнота, тихий стук в дверь отвлек ее от самобичевания.