Я на нее уставился. «Вообще-то для мыслителя альковные дела его уж чересчур запутанны», — выговорил я наконец. «А ты считаешь, если он философ, то не может, как все прочие, запутаться в своих амурах?» — вопросила Илдико. «Я бы назвал запутанной также его политическую жизнь». «Почему бы нет? — отозвалась она. — Ведь он восточноевропеец». «Равно как и финансовую». «Я говорила: хотя деньги он и любит, они вовсе не настолько для него важны», — сказала Илдико. «И каждая из женщин, им любимых, чем-нибудь его держала», — сказал я. «Конечно, в браке так оно и происходит, — подтвердила Илдико. — Теперь он хочет от всего этого убежать. Он не осознает, что все равно это невозможно». «Но отчего? — спросил я. — Что вы все о нем такое знаете?» «Пожалуйста, я не хочу об этом больше, — попросила Илдико, вставая. — Как-нибудь в другой раз, может, завтра». Повернулась и пошла через веселую толпу.

Чуть позже я увидел, как она танцует с молодым де Графом. Только пароход пристал в Уши, она сошла, опередив меня, и припустила в «Цвингли». Когда я пришел, она уже взяла у мрачной девы ключ и поднялась в свеж номер. Проходя мимо ее двери, я постучал; ответа не было. Поднялся еще на два этажа к себе, сел на кровать. Все изменилось. Илдико стала далекой, и с тревогой я почувствовал, что я ее теряю. Но Криминале, прежде — белое пятно, теперь являл собой избыток знаков — знаков философии и секса, политики и денег, славы и бесславья. Раньше было слишком мало материала, а теперь чуть ли не слишком много. Сейчас мне требовалось выяснить, что же за душа у Криминале, если у него есть душа. Рассеявшиеся за вечер подозрения опять ко мне вернулись. Я пытался увязать между собою факты, даты, имена. Хотел, чтобы все это обрело какой-то смысл, но почему-то нужный смысл не выходил.

Я размышлял об Илдико, потом о прочих женщинах, с которыми был близок Криминале. Я пытался их расставить по порядку и понять, когда же появилась Илдико. Пиа и Ирини, Гертла и Сепульхра, Илдико и Белли — Криминале говорил, что любит женщин, обладающих волей к власти, но набралось достаточно таких, которые имели власть над ним. Одна была излишне осведомлена об отношениях его с режимом Ульбрихта. Другая, так почти мне и неведомая, принесла ему какие-то напасти. Еще одна делила ложе с тайной полицией, четвертая помогала в написании книг и владела им благодаря всему, что знала. Пятая была его очередной попыткой обрести свободу от чего-то, его шансом все начать сначала. Еще одна, которую, как мне казалось, я знал лучше всех, помогала ему публиковаться, гарантируя тем самым банковские накопления, так что он мог не думать о деньгах. Две из этих женщин были здесь, одна неподалеку, в Бароло. Мне становилось ясно, почему на пароходе он с такой тревогой говорил о сексе. Я ощущал нечто подобное, но в то же время мною овладел своего рода журналистский зуд. Права была Лавиния: жизнь и романы Криминале — странная история. Надев пиджак, я соскользнул по лестнице, на цыпочках прокрался мимо двери Илдико и стал спускаться вниз, чтобы доложить новости Вене.

Под перезвон полночных колоколов я обнаружил в вестибюле «Цвингли» удивительные изменения. Место строгой девы за конторкой занял здоровенный малый в черной майке-безрукавке, который явно проводил иной режим. Он запросто выдал ключи двум странным парам — темнокожим, средних лет самцам в сопровождении совсем еще девчурок, — пустившимся по лестнице едва ли не бегом. Похоже, ровно в полночь кальвинизм закончился. Я взял у силача жетоны и поплелся в угловую будку. Но ночная жизнь Вены, судя по всему, была такой же бурной. В «Отеле де Франс» мне сообщили, что Лавиния умотала рано и еще не возвращалась.

Я собрался вновь наверх, но вспомнил о данном мною обещании. Не то чтобы я жаждал его выполнить, но раз уж обещал... Я бросил еще несколько жетонов, набрал номер Бароло. Пробиться не надеялся — в конце концов, тем вилла Бароло и славилась, что берегла своих высоких гостей от всяких внешних посягательств. «Ja, Брукнер?» — отозвался голос на другом конце. «Я Фрэнсис Джей, я из Лозанны», — сказал я.

«Пожалуйста, ведь мы не знаем, кто нас слушает, — сказала Брукнер, — «Связной докладывает с места назначения». Итак, субъект находится в известном месте?» «Да», — ответил я. «Субъект женского пола тоже?» — осведомилась Брукнер. «Да», — ответил я. «Замечено ли в действиях их что-то необычное?» «Нет, все весьма обычно, — отвечал я, — они просто ожидают нового конгресса. Известное место, кстати, очень ничего. Не знаю, как он себе это позволяет. Разве что на западные отчисления». «Простите? — переспросила Брукнер. — Западные что?» «Проценты от изданий его книг на Западе, — сказал я. — Он хранит их здесь, в швейцарских банках». «Вы точно это знаете?» — спросила Брукнер. «Да», — ответил я. На другом конце надолго замолчали. «Как называется ваша гостиница?» — вдруг спросила Брукнер. «Цвингли», в Уши, — ответил я. — Совершенно не рекомендую. Этакий гибрид монастыря с борделем». Мускулистый малый покосился в мою сторону. «Ладно, будьте завтра целый день на месте, — приказала Брукнер, — не съезжайте, я приду туда, как только я смогу». «Вы?» — удивился я. «Вы справились с задачей хорошо, я поздравляю вас, — сказала Брукнер. — Он вас не заметил?» «Я имел с ним долгую беседу». «Вы вели себя неосторожно, ну да ладно, ничего, — сказала Брукнер. — Постарайтесь больше подозрений у него не вызывать. Вы были золотой жилой информации». «Спасибо, — сказал я. — Только какого рода?» «И я имею тоже кое-что для вас, — сказала Брукнер. — Ваш источник — понимаете меня? — спешно бежал в Вену. Здесь вы тоже оказались правы, он, конечно же, замешан в этом». «В чем?» — спросил я. «Мы и так уже сказали слишком много, — отрубила Козима, — не говорите никому. Ну, доброй ночи, друг мой. Ждите меня завтра утром». Я медленно повесил трубку с беспокойным ощущением, что, позвонив Козиме Брукнер, совершил серьезную ошибку.

В ту ночь я спал неважно. Несмотря на то что я был далеко от зигмундовой Вены, мне приснился сон, весьма меня встревоживший. Я выступал в телепрограмме, говорил о будущем, поскольку был как будто футурологом, а пол огромной съемочной площадки в телестудии раскачивался почему-то взад-вперед. Затем, я обсуждал судьбу какой-то из восточно-европейских стран с ее послом, который то и дело возражал мне. После, поздней ночью, лимузин доставил меня к дому, где, как я понял, я уже когда-то жил. Теперь он выглядел совсем иначе, и его к тому же перестраивали. В спальне тут и там стояли приставные лестницы каменщиков и маляров, и я увидел, как ведро, полное краски, перевернувшись, расплескалось по постели, где я спал ребенком. Раздался громкий звон разбитого стекла, и я проснулся. Раздался громкий звон разбитого стекла: какой-то постоялец «Цвингли» избавлялся от опустошенных им за ночь бутылок, отправляя их во двор. Потом я подумал о находившейся через этаж от меня Илдико. Мне захотелось оказаться рядом с ней, или чтоб она оказалась здесь.

Рано утром, в семь, я поспешил к ней вниз. Дверь была не заперта, я заглянул. Там был ее багаж одежда, сумки и покупки — все разбросано с щедрой безалаберностью, хорошо известной мне по Бароло. Ее следы были везде, самой же ее не было и в помине. Все становилось слишком хорошо знакомым, слишком выводило из себя. Я дунул вниз. Швейцарский кальвинизм воцарился вновь, ночного силача как не бывало, за конторкой стояла строгая девица. Я спросил об Илдико. «Она ушла, месье, полчаса назад, — сказала девушка с укором. — И не сдала ключа». «Куда, не говорила?» «Нон, месье, — ответила девица, — но спросила, где получше магазины. У нас в Лозанне очень неплохие магазины». «Конечно», — согласился я, засовывая руку в карман, где был бумажник, и, естественно, его не находя; потом я вспомнил, что она не возвратила его мне, когда брала вчера на пирсе. Я вообразил уже, как славные лозаннские торговцы в восторге потирают руки, радуясь неожиданному росту барышей.