Ее руки с такой силой сжимали ладонь Меткалфа, что он почувствовал боль. Однако он лишь кивнул.

– Они все сознались в преступлениях, – продолжала она. – Но признания были липовые. Мы позже узнали, что их пытали, а потом сказали, что единственный шанс спасти свои жизни – и, что куда важнее, жизни их родственников, – состоял в том, чтобы подписать признания, признания в заговоре и сотрудничестве с немцами. Их казнили на Лубянке. Не в подвале, между прочим, а во внутреннем дворе, средь бела дня. Во время казни запустили якобы для проверки двигатели грузовиков НКВД, чтобы заглушить звуки выстрелов. – Она умолкла. Наступила долгая пауза, которую Меткалф не решился прервать. Тишину нарушало лишь спокойное дыхание и пофыркивание лошадей. – Умирая, – продолжила она срывающимся голосом, – они кричали: «Да здравствует Сталин!»

Меткалф потряс головой, обнял женщину свободной рукой за плечи и крепко прижал к себе.

– И, конечно, – сказала Светлана, – это было не концом, а началом – началом рек крови. В Красной Армии уничтожили более тридцати тысяч командиров. Генералы, армейские маршалы, сотни командующих дивизиями, на флоте – все адмиралы.

– Лана, но какое отношение эта ужасная история имеет к тебе?

– Мой отец, – прошептала она, – один из тех немногих генералов, которых не арестовали.

– Потому что он не был ни во что замешан.

Она закрыла глаза. Ее лицо исказилось словно от сильной боли.

– Потому что он не попался. А может быть, ему просто повезло. Такие вещи тоже случаются.

– Не «попался»? Ты хочешь сказать, что твой отец участвовал в заговоре против Сталина?

– Это кажется неправдоподобным. И все же он часто потихоньку говорил мне о своей ненависти к Сталину. Так что мне не остается ничего, кроме как верить в это.

– Но он никогда не говорил тебе, что участвует в каком-либо заговоре, не так ли?

– Он никогда и не сказал бы! Он всеми силами защищает меня от любых тревог, – напомнила Светлана. – Одно-единственное слово с намеком на его виновность – и его немедленно казнят. У Сталина не существует презумпции невиновности.

– Тогда почему же ты так уверена?

Светлана резко вырвалась из его объятий, встала, подошла к гнедой лошади и принялась рассеянно поглаживать ее по крупу. Судя по всему, она пыталась настроиться на что-то очень болезненное. Лишь через несколько минут, не глядя на Меткалфа, она заговорила:

– Несколько месяцев назад меня пригласили на прием в немецком посольстве – один из тех шикарных вечеров, которые так любят устраивать немцы. И, конечно, там обязательно должны быть crome de la crome[73]Москвы, то есть известные артисты, певцы и балерины. Честно говоря, я хожу на такие сборища только для того, чтобы поесть. Правда! Мне стыдно в этом сознаваться, но так оно и есть. Ну так вот, подошел ко мне немецкий дипломат и спросил, не дочь ли я известного генерала Михаила Баранова.

– Фон Шюсслер.

Она кивнула.

– Что ему за дело до моего отца? – спросила я себя. – Отец сейчас работает в Наркомате обороны, и хотя его работа теперь стала очень скучной, просто бюрократической, я все равно всегда должна соблюдать осторожность, когда с кем-нибудь разговариваю; тем более нас учат, что шпионы есть повсюду. Он, казалось, знал все о военной карьере моего отца – даже намного больше, чем было известно мне. Сказал, что хочет поговорить со мной наедине, так как у него есть нечто такое, что покажется мне очень интересным. Я была заинтригована, на что он и рассчитывал. Мы взяли бокалы и сели в углу зала, поодаль от всех остальных. С первого взгляда было видно, что фон Шюсслер культурный человек, не такой, как нацистские хамы, со многими из которых мне доводилось встречаться. Сам он меня мало интересовал: казался высокомерным и самовлюбленным, одним словом, не из тех, кого принято называть интересным мужчиной. Но он говорил очень небрежным и даже грубоватым тоном, и я его слушала. Рассказал мне, что один его старый школьный друг, служащий теперь в СС, показал ему очень интересное сверхсекретное досье на весьма высокопоставленных представителей Советских Вооруженных Сил. Некоторые документы уже были направлены Сталину, но остались и другие.

– О, Иисус! Лана, дорогая. Как он, должно быть, напугал тебя!

– Он, наверно, заметил страх в моем лице. Я ничего с этим не могу поделать: сразу вспыхиваю и совершенно не умею скрывать свои эмоции. Я ничего не сказала, притворилась, что не понимаю, о чем идет речь, но он мог ощутить мой ужас. Боже мой, Стива! Он сказал, что в этом досье были и другие письма, содержались имена, которые Сталин еще не знает. СС, сказал он, любит придерживать компрометирующие материалы, чтобы можно было пустить их в ход, когда они станут козырями.

– Этот ублюдок угрожал тебе.

– Нет, Стива, ничего столь вульгарного не было. Никаких прямых высказываний. Все выглядело весьма тонко и дипломатично. Фон Шюсслер сказал, что не видит никакой причины, по которой эта убийственная информация должна быть передана НКВД. Что было, то прошло, сказал он. Но разве мне это не кажется интересным? – этак небрежно осведомился он.

– Как бы тонко он ни вел игру, он, совершенно очевидно, шантажировал тебя.

– Ах, видите ли, он всего лишь хотел пригласить меня на обед, сказал он. И добавил, что считает меня очень интересной и хочет познакомиться поближе.

– Вот ублюдок. Конечно, теперь все стало на свои места.

Меткалф понял всю подноготную случившегося, и его передернуло от омерзения.

– Естественно, я приняла приглашение на обед. И снова, на следующий вечер.

– У тебя не было выбора, – мягко сказал Меткалф. – Ты не могла отказаться.

Светлана пожала плечами.

– Я пошла бы на все, чтобы защитить отца. Точно так же, как отец сделал бы все, что в его силах, чтобы защитить меня. И если это означало проводить ночи с мужчиной, которого я нахожу утомительным и отталкивающим, – что ж, у нас, в России, людям часто приходится делать намного худшие вещи, чтобы спасти своих любимых. Люди лгут, и предают, и сдают самых дорогих друзей в НКВД. Людей отправляют в ГУЛАГ, их расстреливают пулей в затылок. В конце концов, то, что выпало мне – спать с Рудольфом фон Шюсслером, – это мелочь. Я сделала бы гораздо больше, совершила бы намного худшие поступки, если бы пришлось спасать моего отца.

– Когда я пришел к тебе в гримерную в Большом театре, ты испугалась, да?

Она взглянула на него, и Меткалф увидел, что по ее щекам струятся слезы.

– Повсюду есть осведомители и сплетники. Я боялась, что если бы до него дошел слух о том, что мой американский возлюбленный вернулся в Москву, то он мог возревновать и разозлиться. И он выполнил бы свою угрозу – бросил бы моего отца волкам из НКВД. О, Стива, я люблю тебя больше жизни. Всегда любила и буду любить, и ты это знаешь. Но этого не может быть. Мы не можем быть вместе.