В Кортижо де Дос Пуэртос, дворе с двумя воротами, где обитала семья Саломо, жила также некая вдова по имени булиса Ашкенази — жила вместе со своей подрастающей дочерью Мириам. Однажды, когда Мириам была еще девочкой, Элиягу Саломо, проходя через двор на улицу, дал ей осколок синего стекла, чтобы смотреть сквозь него на мир. Он дал ей это стекло походя и после этого не обращал на нее внимания, точно так же, как не обращал внимания ни на одну женщину, кроме двух — миссис Глидден на земле и первую утреннюю зарю в небе. Но Мириам полюбила его с тех пор пронзительной и пылкой детской любовью, и всякий раз, когда она смотрела на голубой мир, который он ей подарил, ее сердце трепетало и колени слабели. Она выросла и превратилась в тихую, славную девушку, чьи черные волосы сверкали глубоким синим блеском, а грудь оставалась плоской, как стена. Все ее сверстницы уже налились и округлились, а ее насмешливо называли «Стена Плача». Ее груди ждали в гнезде ее ребер, точно пара белых ворон из известной турецкой пословицы, белых ворон, что никогда не прилетят, и их леность беспокоила ее мать. Но ни молитвы булисы Ашкенази, ни амулеты из Хеврона, ни мазь армянских старух, которая называлась «Святой Яков», — ничто не помогало.

И вот, когда Мириам исполнилось шестнадцать лет и семь месяцев, она вдруг проснулась среди ночи от боли, которую не сумела бы описать словами или сравнить с другими страданиями — ни с болью в животе, ни с печалью, ни с долор де кабеса, ни с любовными мечтами и ни с чем другим, что с нею уже случалось прежде.

Несколько мгновений она лежала с открытыми глазами, взволнованная, но не встревоженная, потому что странная боль гнездилась в органах, которых у нее никогда не было, и потому она решила, что эта боль не относится к ней, а просто ошиблась адресом и заблудилась, как та боль, что покидает умерших мужчин и ищет себе новых хозяев. Годы спустя, в те ночи, когда фантомные боли грызли воспоминание ее правой груди, она вновь вспоминала боль той былой ночи. Но тогда, внезапно проснувшись, она лишь улыбнулась про себя, перевернулась на спину и снова уснула, а утром, поднявшись, увидела, что груди, которые снились ей каждую ночь, на сей раз не исчезли с ее пробуждением.

— Дос миракулос! Пара чудес! Правая из мягкого фарфора, а левая из твердого шелка, — доложила булиса Ашкенази потрясенным соседкам и повела их в Хамамэль-Эйн, где банщица позволила им глянуть через щелку на пару чудес, возносимых телом Мириам, и они вышли оттуда, содрогаясь, позеленев от глубины зависти и красоты.

Одна из этих женщин была женой свата Шалтиеля, и уже назавтра упомянутый сват объявился в доме булисы Ашкенази и сообщил ей, что позволил себе поразмышлять над этим необычным делом и хотел бы предложить ей «брак спесиаль».

Булиса Ашкенази притворилась, что не расслышала, и подала на стол холодную воду, соленый жареный миндаль, «дольче» из айвы и чашечку кофе.

— Вашей дочери требуется нечто особенное, — сказал Шалтиель, не забыв похвалить и угощение.

— Почему это? — спросила булиса Ашкенази.

— Я уже слышал о вашей дочери, — сказал сват, вытирая губы салфеточкой из белой ткани, которую он извлек из кармана.

— И что же вы слышали? — спросила булиса Ашкенази с хорошо разыгранным подозрением.

— Не имеет значения, — сказал сват. — Но того, что я слышал, вполне достаточно. Ей нужен жених из монастирцев.

Несмотря на серьезность ситуации, по лицу булисы Ашкенази расплылась улыбка. О супружеской жизни монастирцев ходили всевозможные легенды и домыслы. Качества, подготовившие их к жизни наблюдателей и мыслителей, а именно: любознательность, ум, методичность и терпеливость, — сделали из них также замечательных любовников, хотя их страсть к познанию и исследованию была все же сильнее телесной страсти, не говоря уж о таких инстинктах, как голод и жажда, которые были отодвинуты на третье и четвертое место. Вот почему они оставались худыми, как дети, и спали со своими женами только в облачные ночи. Еще и сегодня в Иерусалиме можно услышать выразительное сравнение для чувства крайнего разочарования: «Как жена монастирца, которая вернулась из баньо и застала мужа глядящим на звезды».

И действительно, монастирские женщины ненавидели летнюю пору, потому что ее дни сжигали белую кожу их лиц, а ее ночи, усеянные соблазнительным подмигиванием звезд, совлекали с них прочь их мужей, и достоверно известно, что в 1911 году у них не родился ни один ребенок, потому что за год до этого в иерусалимском небе появилась комета Галлея и все монастирские мужья были чрезвычайно заняты.

— К примеру, — сказал сват Шалтиель, — к примеру, знакомый вам юноша, к примеру, Элиягу Саломо.

— К примеру, что вы можете о нем сказать?

— Что до Элиягу Саломо, можно сказать, что его голова занята множеством важных вещей. Немые фильмы, автомобили, вычисления, восходы солнца, языки, гематрии — вся премудрость царя Соломона. Что до Элиягу, ему не повредит жениться на твоей дочери.

Булиса Ашкенази обрадовалась предложению свата, но для гонора и для порядка поспешила заметить, что Элиягу рано полысел. Шалтиель, сам лысый, улыбнулся, как будто не услышал этого замечания, и поспешил напомнить о достатке родителя будущего жениха, микрографиста Саломо Саломо, одного из самых известных в городе монастирцев. Саломо Саломо специализировался в миниатюрном написании священных текстов и продавал христианам «Послания святого апостола Павла к коринфянам», написанные на ракушках, мусульманам — семнадцатую суру Корана на заклепках упряжи, а евреям — «Утренние благословения» на пятнадцати пшеничных зернах. По самой природе своих занятий он принадлежал к микроистам и гордился тем, что жил и зарабатывал на хлеб в соответствии со своими принципами, потому что искусство миниатюрного письма, утверждал он, — это единственно правильный путь противостояния угрозам бесконечности.

Саломо Саломо заинтересовался микрографией, когда ему было девять лет. Как-то раз, на одном из уроков в талмуд-тора, терзаемый той отчаянной скукой, которую ощущают только умные дети, он стал искать себе занятие, достойное его внимания. Он стал зубрить список имен из книги Берейшит, глава ламед-вав, или 36-я, пока не выучил его на память как в прямом, так и в обратном порядке; он нарисовал тайком предполагаемые лица пятерых дочерей Цлафхада, которые почему-то представлялись ему все на одно лицо; он посвятил несколько минут размышлениям о том, существует ли какой-то глубокий смысл в том, что ивритские «аба», «ими», «нин» и «дод», означающие «отец», «моя мать», «правнук» и «дядя», являются палиндромами, а другие родственники — нет. Потом он выдрал тонкий волосок из затылка дремавшего перед ним мальчика, вставил его в щель на кончике своего пера, высунул язык и написал на своем ногте пять первых стихов из раздела Вэишлах, что в книге Берейшит, глава ламед-бет, или 32-я.

Это деяние вызвало большой шум в школе и во дворах Еврейского квартала и имело плохой и горестный конец. Заместитель мутасарефа, омерзительный и жестокий турок, любитель миниатюр и сам карликового роста, в тот же день услышал о «ногте маленького монастирца», приказал поставить мальчика пред собой и после короткого расследования велел отослать его ноготь в музей в Стамбуле. Во всем городе слышно было, как вопил истязаемый ребенок, пока два анатолийских солдата волокли его к передвижной гильотине и начальник стражи отрубал верхний сустав его пальца, но в Иерусалиме на такие вопли обращали не больше внимания, чем на соломинку в пыли. Город, оглохший от собственной святости и старости, камням которого был не в диковинку вкус крови детей, девственниц, ягнят, стариков и солдат, не впечатлился муками Саломо Саломо. Его отец и мать, ожидавшие у крепостных стен, пока их окровавленного и потерявшего сознание мальчика не выбросили наружу, тотчас погрузили его на носилки, принесли домой и лечили страшную рану до ее заживления. Но та боль не изгладилась из его памяти и тела. По ночам — так он рассказывал — он слышал отсутствующий сустав, и всякий раз, когда ему случалось встретить страдающего человека, он просил его описать свою боль, терпеливо выслушивал его сравнения и потом изрекал свой суд: «Это болит меньше, чем палец» — или: «Это болит больше, чем палец».