Теперь пришла очередь второго. Был он троекратный, как и положено двенадцати героям-гвардейцам, на равных дравшимся с несколькими сотнями врагов и сумевших обратить их в бегство.

То есть нет, прошу прощения, тринадцати. Если бы Архипушка выжил, я бы его непременно взял в свой полк – парень геройский. Да и погиб он, как подобает герою.

Четырнадцатым же был отец Антоний. Рана на виске оказалась смертельной.

Жизни еще троих, в том числе и Одинца, который не умер, но еле-еле дышал, да и то через раз, висели на волоске.

Даже моя Петровна растерянно разводила руками и избегала смотреть мне в глаза, когда я спрашивал, выкарабкаются ли они.

Помимо них пока не могли даже встать на ноги еще десяток парней, но там была твердая надежда, что они сумеют надуть костлявую. Остальные тоже имели раны, но по сравнению с теми, что у лежачих, пустячные. Можно сказать, царапины.

А подлинными царапинами удалось отделаться только пятерым, среди которых вновь оказался я – кажется, красавчик Авось решил всерьез взять надо мной опекунство.

После прозвучавшего салюта вместо «Реквиема» была песня, которую пел, перед тем как рухнуть на палубу струга, Одинец.

Да-да, та самая. «Баллада о двух мечах».

Признаться, я ушам не поверил, когда Самоха, робко переминаясь с ноги на ногу, попросил исполнить ее над могильными холмиками.

– Ты в своем уме? – тихо спросил я его, но мой полусотник пояснил:

– Она ж тоже яко молитва, токмо... ратная, – и кивнул головой в сторону остальных гвардейцев, сгрудившихся поодаль и молча смотревших на меня.

А в глазах у каждого была та же самая просьба.

И кровь струилась красная на черном,

Достанет ли вам силы, менестрели,

Чтобы воспеть геройство обреченных,

Принявших смерть во имя славной цели!

Последние куплеты я пел не один – подхватили почти все:

Какая ж мне нужна еще награда?

Когда уходит жизнь в последнем стоне,

Я упаду, красиво, как в балладах,

Сжав рукояти в стынущих ладонях.

Мои сборы на следующий день были недолгими.

Легкий тючок, припасы в дорогу, кофе в отдельном мешочке – вдруг понадобится бодрствовать всю ночь, две сотни рублей серебром и... три веревочки – на сей раз мне без фокусов уже не обойтись.

Ими мне и предстояло заняться, репетируя предстоящий концерт перед Дмитрием, но вначале...

Возникла тут у меня одна мыслишка, как усилить впечатление от своего трюка с веревочками, вдобавок на деле доказав Дмитрию, что все продемонстрированное мною – весьма серьезно, и вообще со мной шутки плохи, ибо ежели я осерчаю, то мало не покажется никому.

Идея заключалась в том, что если изловчиться и предварительно угостить «красное солнышко» нужным зельем, состряпанным моей бывшей ведьмой, чтобы он временно, скажем, на недельку или две, напрочь потерял свой петушиный пыл и возможность к блудодеянию, то и мой фокус будет им воспринят на полном серьезе. Да и тому, что я скажу по его окончании, он поверит куда охотнее.

Как это все получше и поэффектнее обставить, придумается по дороге, времени хватит, а пока...

Первой на очереди была Марья Петровна.

Ну никак не хотела моя травница возвращаться к прежнему ремеслу. Бился я с нею несколько часов, но в ответ слышал только одно:

– Сказано тебе, княже, черные дела творить навеки зареклась, да такой страшный зарок дала, что... Вот иное что хошь проси. Хошь, жизню отдам, чтоб ты счастлив был, и глазом при этом не моргну, а енто...

– Так ведь для благой цели, – убеждал я ее. – К тому же временно, а не навсегда.

– Ежели цель светлая, так и путь-дорожка к ней должна быть такой же, а не вилять по черным местам, – парировала она. – Пущай и на время, ан все одно – во вред.

– А для меня самого? – пустил я в ход последний аргумент.

– Так я тебе и поверила, – иронично усмехнулась травница. – Не родился еще тот мужик, чтоб сам себя по доброй воле вознамерился силы мужеской лишить. Допрежь хоть одного назови, тогда, может, я тебе и подсоблю.

– А точно подсобишь? – загорелся я.

– Чего ж не подсобить, токмо нет таковских, – уверенно повторила она, и я приступил к рассказу о том, каким ритуалом всегда заканчивались празднества в честь финикийской богини Астарты, о которых мне как-то доводилось читать[59].

Петровна выслушала со скептической ухмылкой на лице и первым делом поинтересовалась:

– Сам выдумал али как?

– На чем угодно и чем угодно готов поклясться, что это правда, – твердо ответил я.

– Да и не гожусь я ныне для таковского, – сморщилась она, хватаясь за поясницу. – Неможется мне ныне чтой-то.

Ага, так я и поверил. Ты еще скажи что-нибудь типа:

Все и колет, и болит,

И в груди огнем палит!..

Я давно подозреваю

У себя энцефалит!..[60]

Нет уж, ты упрямая, а я еще упрямее. И напомнил:

– Сказал ведь, для себя, а коль не веришь – выпью прямо на твоих глазах. – Но тут же оговорил: – Половину.

– С ентим возни – почитай весь день уйдет, а кому болезных пользовать?

Теперь уже настала моя очередь кивать в сторону Резваны.

– И трав-то таких не ведаю, припасено ли у меня али нет.

Это был последний аргумент – ключница явно сдавалась под моим несгибаемым напором. Но и он был мною незамедлительно повержен:

– Если б не было, ты сразу бы про это сказала, а не стала искать других оправданий.

– А коль промашку дам? – усмехнулась Петровна. – Помысли, каких сластей себя лишишь. – И вновь многозначительный кивок на царевну, возившуюся в десятке метров от нас с одним из раненых.

– Ну через седмицу-то пройдет, – неуверенно заметил я.

– Ишь какой скорый. Через седмицу ему... – усмехнулась травница. – Тут как нутро покажет. Оно ить у кажного свое, а в брюхо не заглянешь, чтоб меру определить.

– У меня хорошее нутро, – уверил ее я. – В смысле, обычное, как у всех. К тому же я в тебя верю, как... – И красноречиво закатил глаза к небу.

– А тут хошь верь, хошь не верь, ан все одно – меньше как на полтора десятка ден не выйдет, – сразу предупредила она меня, пояснив: – Я ж на скудельнице[61]слово свое сказывать буду, близ креста, и кажный из лежащих под ним по одному дню, не меньше, к себе утянет. К тому ж кто из них пожаднее в жизни был, тот и пару-тройку деньков прихватит, вот и призадумайся...