Иван покосился на соседнюю полку, пытаясь выяснить, спит ли Тоня или так же, как и он, просто лежит с закрытыми глазами. После той вечерней прогулки по заснеженной усадьбе он неожиданно для себя испытал чувство, подобное исполненному долгу, который долго-долго невидимыми веригами висел на нем, не позволяя распрямиться и в то же время как бы ни на что не претендуя, словно говоря: «Не суетись, не к спеху, отдашь, когда сумеешь, когда придет время». Но кто скажет, кто знает, когда это время придет, а может, оно уже пришло давно, а ты пропустил, не заметил и все держишь при себе, бережешь, как скупой рыцарь, свои драгоценности, вместо того чтобы отдать их тому, кому они предназначены. Как же я мог столько лет молчать, будто ничего не замечаю ни в себе, ни в ней, думал он, коря себя и все пристальнее вглядываясь в лицо Тони – спит или нет. Вот лежат они на параллельных лежанках, неужели и в жизни им суждено оставаться вот так вот, на параллельных путях, пусть и рядом, но никогда не пересекаясь? Кто же определил для них такую судьбу, кто велел ему носить эти чертовы вериги, столько лет сковывающие его желания и чувства, подчиняя все лишь его железной воле? Только сам, и никто другой, напридумал с три короба причин, доказательств, мотивировок, которые не позволяли сделать шаг навстречу своему чувству, своей любви. Вдруг ему показалось, что он говорит вслух, и Тоня слышит каждую его мысль как произнесенное громко слово. Он спросил:

– Тоня, ты спишь?

– Нет, Иван Егорович, – тихо отозвалась она.

– Ты меня слышишь?

– Слышу, я же ответила вам.

– Да, да, прости… я не о том, – смутился Иван.

Так странно и не похоже на Ивана Егоровича прозвучали его слова, неуверенные, смущенные, что Тоня присела, широко раскрыв глаза.

– Что-нибудь случилось, Иван Егорович?

– Случилось, Тонечка, – ответил он, встал, подошел к ней, присел, не спросив разрешения, на ее полку, обнял за плечи и ткнулся лицом ей в щеку, – давно случилось, милая моя, любимая, но я, как неоперившийся подросток, боялся…

– Вы боялись? Чего?

– Твоей молодости, моей вечной погруженности в дела, в кучу занятий, в мой железный режим, в бесконечное «я должен, должен, должен»…Прости меня, если можешь, прости за пропущенные годы, за мою глупость и трусость… Будь со мной… останься со мной… стань моей женой и пока…

Антонина не дала ему договорить, повернулась к нему лицом, провела рукой по волосам, обняла за шею и очень спокойно, даже как-то буднично сказала:

– Я знаю, Иван Егорович, очень давно все знаю и понимаю. Вы не должны мне ничего объяснять, потому что все равно я всегда буду с вами, как бы это ни называлось, Я буду с вами, пока вы этого хотите… Пусть все идет как идет…

Иван опустился перед ней на колени и целовал ее руки, крепко прижимая их к своему лицу…

В Москве он попросил Тоню заехать к нему домой хоть на полчасика, чтобы познакомить с матерью.

– Иван Егорович, – взмолилась Антонина, – давайте я приеду завтра, а то с дороги у меня такой вид…

– Нет, – твердо сказал он, – мы и так потеряли с тобой столько времени по моей вине, я не хочу больше ничего откладывать ни на один день, ни на один час. А вид у тебя прекрасный, сама убедишься, поглядев в зеркало, когда мы приедем.

Он взял такси, погрузил в него две легкие сумки с дорожными вещами, усадил Тоню, и они поехали.

– Вы уверены, что нужно так сразу, без всякой подготовки рассказать все маме? – спросила Тоня.

– Отчего же сразу? Она давно все знает.

– Что все? – не поняла Тоня.

– Что я люблю тебя и очень хочу, чтобы ты стала моей женой, – объяснил Иван.

Антонина от удивления несколько мгновений не могла произнести ни слова, потом взглянула на Ивана не то с укоризной, не то с сожалением и произнесла грустно:

– Вы рассказывали маме обо мне, а я ничего не знала… Разве так делают…

– Ты хотела сказать – нормальные люди? – перебил ее Иван. – Думаю, не делают, но ты права, я вел себя непростительно, если хочешь, ненормально, и за это прошу у тебя прощения. Я сам себя наказал.

Дома их ожидало грустное сообщение: мать Ивана с инфарктом была помещена врачами «Скорой помощи» в больницу. Сказать докторам, чтобы они отвезли ее в клинику, где работает сын, она постеснялась да и коллег Ивана не стала беспокоить, звонить ему в Павлищев бор тоже не стала, чтобы, Боже упаси, не отвлекать его от работы. Обо всем этом рассказала соседка, услышав, как Иван отпирает дверь.

– Уж как я только ни уговаривала, ни убеждала ее, – ни в какую. И мне запретила звонить в вашу клинику, а ведь можно было и без «Скорой» обойтись, я бы вызвала машину, отвезла…

На письменном столе Ивана лежала записка, где рукой матери было написано два слова: «Не беспокойся, я в больнице» и указан номер больницы.

– Едем немедленно туда, надо перевезти ее к нам! – решительно объявила Тоня.

– Нет, Тонечка, спасибо тебе, но сперва я поеду один, все разузнаю, а там решим. Если ты можешь, я бы просил тебя остаться здесь до моего возвращения. Позвони родителям, предупреди.

– Конечно, – не раздумывая согласилась она, – езжайте, ни о чем не беспокойтесь, я подожду вас.

Иван вывел из гаража свою машину и помчался в больницу.

Тоня до позднего вечера ждала звонка Ивана. Телефон молчал. Ей нестерпимо хотелось спать, но распоряжаться в чужой квартире ей было неловко, к тому же боялась пропустить звонок. Она устроилась в кресле, взяла с письменного стола раскрытую книжку журнала «Новый мир» и, не перелистывая, стала читать прямо с открытой страницы… Через несколько минут Антонина спала, не выпуская из рук журнала, и не слышала, как Иван тихонько, стараясь не шуметь, отпер дверь, вошел в квартиру, неслышно заглянул в кабинет, увидел спящую Антонину и решил уйти в другую комнату, чтобы не разбудить ее. Неожиданно она открыла глаза – в ночных сумерках смутно вырисовалась в дверях фигура Ивана Егоровича. Она вскочила, бросилась к нему, но не успела ничего сказать: он крепко обнял ее, прижал к себе с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она все поняла, только спросила:

– Когда?

Он взглянул на свои часы, было четыре часа утра.

– Час назад…

Тоня осторожно высвободилась из его объятий, взяла за руку и, как слепого, повела к креслу, усадила, сама примостилась на широком подлокотнике и, не выпуская его руки из своей, стала нежно целовать его лоб, глаза, щеки, осторожно прикасаясь к нему губами, словно боялась оставить там след.

– Надо поплакать, – еле слышно произнесла Тоня и сама поняла, что сморозила глупость, потому что Иван Егорович ни за что не станет плакать.

Он закрыл ладонями лицо, вжал голову в плечи, и вдруг все его тело содрогнулось в беззвучных рыданиях. Тоня встала, на цыпочках вышла из кабинета, нашла кухню, поставила чайник, дождалась, пока закипит в нем вода, отыскала в шкафу металлическую коробочку с чаем, заварила, налила в большую фарфоровую кружку, положила три чайные ложки сахару, размешала, поставила кружку на маленький подносик, тихонько подошла к двери в кабинет, прислушалась – было тихо – и вошла.