Сложно сказать, к кому относилось это пожелание.

Если гоблин надеялся, что я по его просьбе возьмусь за труд оттащить Франсуаз на другой конец лужайки, то он серьезно ошибся в своих комбинациях.

По всей видимости, однако, он обращался к тем безликим силам, которые, по мнению обывателей, управляют мирозданием – называй их хоть господом, хоть правительством.

– Его зовут Оул Печатник, – произнес гоблин.

– Где его найти?

– В городе. У него лавка на рыночной площади. Там его знают.

– Повтори имя, – приказала девушка.

Френки не могла твердо знать, на самом ли деле перекупщика зовут Оулом, или этот звук родился на кончике раскаленного прута.

Гоблин повиновался, и девушка выдернула из-под него переносную жаровню. Жизнь сразу стала для зубастого малыша розовой и приятной, и он даже на мгновение раскаялся в том, что так быстро распустил язык.

Но, когда он смог выпрямиться и взглянул на Франсуаз, то быстро пришел к иному мнению.

Девушка критически осмотрела приклеенных к земле гоблинов, как хорошая хозяйка оценивает праздничный торт, прежде чем пустить его гостям под нож.

– Ждите и молитесь, – сообщила она. – Мы вызовем городскую стражу. Но если прежде поспеют, ваши товарищи, – она усмехнулась, – что ж, еще увижу вас в качестве шкурок.

Гоблины обладают трогательной преданностью друг к другу. Когда один из них попадает в беду – особенно, если это невезунчик из другого выводка, – друзья с готовностью пустят его на утеху скорняка. Особой семейственности они тоже не разводят.

– Не придут, – сообщил вожак. – Они этого места не знают.

Возможно, в пропащей душе гоблина в этот момент проснулись еще остававшиеся в ней зачатки добра. Подобно тропическому цветку, они распустились под действием тепла, принесенного деревянным прутом. И теперь вожак выводка хотел оградить девушку от беспокойства за их судьбу.

Если все было так, то семена гоблинского добра пропали даром. Никакой тревоги за них Франсуаз не испытывала.

Пнув напоследок одного из гоблинов, чтобы убедиться, что они никуда не собираются уходить, девушка направилась к краю поляны.

– Эй! – громко заревел один из лохматых лесовиков.

– Что? – недовольно спросила Франсуаз.

– Вы же не можете нас так бросить, – заволновался гоблин. – Мы же, того, только что налопались. А вдруг с нами что-нибудь случится?

Девушка засмеялась.

– С вами, дружок, может случиться только одно, – сказала она. – Бедные ребята из городской стражи!

– Майкл, – обеспокоенно произнесла Франсуаз, заглядывая в чашу. – Туда насыпалась пыльца. Когда я трясла дерево. Может, слить воду сверху и добавить новой?

– Нет, – ответил я.

Рыночная площадь раскрывалась вокруг нас лепестками торговых рядов. Лесная ярмарка – не чета степной; здесь нет места кочевникам, что расхаживают в длинных светлых одеяниях и перебирают длинные нити бус.

Житель степи даже в городе ведет себя так, словно едет один, на своей лошади или верблюде, по бескрайней равнине. Другие для него не существуют; все говорят громко, точно кроме них поблизости никого нет, и, набив седельные сумки сушеным мясом да наполнив фляги водой и вином, отправляются в путь, чтобы вернуться сюда, может быть, через год или через два, а может быть, и никогда больше.

Иное дело ярмарка в лесном городе. Все здесь друг друга знают, а если и нет, то все равно ведут себя как со старыми знакомыми. Говорят здесь негромко, почти что шепчут; и торговцы не оглушают прохожих покупателей криками и не тычут им под нос свои товары. Все здесь ведут себя со степенным достоинством, словно большие деревья леса, которые повидали так много, что теперь им некуда спешить и нечему удивляться.

На ярмарке Франсуаз обычно покупает себе пирожок или сладкую ореховую шишку и грызет их с таким мрачным видом, словно никогда в жизни не ела ничего более отвратительно. Однако сейчас, занятая бронзовой чашей, девушка не могла и подумать о том, чтобы отвлечься на что-нибудь другое.

– Лавка Оула, – произнес я, открывая перед демонессой двери.

Франсуаз переступила через высокий деревянный порог, заглядывая в чашу и озабоченно покачивая головой.

Оул Печатник выглядел как большой мешок с нечистотами. Впрочем, я не исключал возможности, что он им и был.

Он имел крупную голову, казавшуюся еще более крупной из-за розовой лысины. Вернее сказать, волос на ней не было почти вовсе, если не считать двух рыжеватых прядей, что уныло свисали с боков, завиваясь, словно уши у побитого и вымокшего в болоте спаниеля.

Глаза Оула были большими, навыкате и невыразимо печальными, словно он страдал хроническим засорением желудка. Они почти никогда не закрывались и только иногда полусмыскались. Тогда между веками оставалась тонкая щелочка, сквозь которую тускнели снулые зрачки.

Франсуаз поставила чашу на прилавок и с хрустом размяла пальцы.

Полугоблин в плетеных туфлях наваливал себе на спину мешок, который был раза в два больше своего обладателя. Он возился так долго и с таким усердием кряхтел, пытаясь подтащить согнутую спину под тюк с зерном, что девушка сжалилась над ним. Одной рукой она подтолкнула мешок, и тот оказался на спине полугоблина столь точно, словно был создан именно для углубления между лопаток фермера.

Ценность данной услуги оказалась весьма сомнительна. Полугоблин, и без того согнутый вдвое, накренился теперь еще больше. Его маленькая приплюснутая голова оказалась почти у самого уровня пола. Согнутые лапы завращались, и он вывалился через открытую дверь, скорее под тяжестью своего груза, нежели сознательным движением.

– Полугоблины, – констатировал Оул Печатник, словно одно это слово полностью объясняло происходящее.

Никто не презирает другие народы более, чем существа уродливые и неприятные в общении. Оул Печатник был ярким примером как первого, так и второго и третьего.

Окинув взглядов его нехитрую лавку, я смог убедиться, что вся хитрость ее глубоко спрятана за деревянными стенами. Мешки с зерном, объемистые бочонки с ямсом, хомуты и сбруя, развешанные на изогнутых гвоздях, служили цветастым покрывалом, которое скупщик краденого набрасывал на товары другого рода – более ценные и менее легальные.

Когда полугоблин вышел, покупателей более не осталось в лавке Печатника. Франсуаз распахнула дверь и убедилась, что полугоблин с мешком ухитрился-таки не сломать себе ни хребта, ни шеи и бредет к двухколесной арбе, запряженной раскормленной тягловой ящерицей.

Захлопнув дверь, девушка наложила на нее засов и широко улыбнулась лавочнику. Я оперся на прилавок и с грустью сообщил ему: