– Ямс сильно упал в последнее время в цене, мистер Печатник. Уверен, причина этого в том, что фермеры из Нижней долины теперь удобряют свои поля два раза в сезон…

Лицо Оула стало столь печальным, словно я только что сообщил ему, что его нежно любимый дядюшка все-таки сумел оправиться от тяжелой болезни.

– В долине-то ямс мог упасть в цене, – сообщил он. – Но только не у меня в лавке.

– Видите ли, мистер Печатник, – произнес я. – Некоторая проблема состоит в том, что я не люблю насилие во всех его проявлениях.

Слова «проблема» и «насилие» столь славно сочетались друг с другом, что это вывело лавочника из его погруженности в мысли о содержимом его кишечника.

– А при чем здесь насилие? – поинтересовался он.

– Мне нужна сумка, – произнес я. – Обычная кожаная сумка, которую носят через грудь. Лесные гоблины украли ее сегодня у человека, на которого напали их соседи по кустарнику. Это произошло рано утром, так что торба, полагаю, уже у вас.

– Ничего об этом не знаю.

Я произнес, с доброжелательным, но все же не попустительским упреком:

– Мистер Печатник. Вы ведь только что говорили, что насилие не имеет отношения к нашему разговору. А теперь – сами! – вынуждаете меня стать его свидетелем.

– Чего? – спросил Оул.

Франсуаз поспешила прийти на помощь недалекому лавочнику.

– Будешь молчать, – произнесла она. – Я отобью тебе все внутренности.

Теперь Оул понял, о чем идет речь, но это не сделало его счастливым. Уверен, он не стал бы отмечать этот день в календаре, чтобы отпраздновать его в будущем году.

Надо сказать, что, когда Френки обещает кого-нибудь избить, ни у одного из ее собеседников не возникает сомнения, что она на самом деле это сделает. Я полагаю, что здесь все дело в практике.

– Нет, – заволновался Оул. – Меня нельзя бить.

Девушка ухмыльнулась.

– Все так говорят, – сообщила она. – А потом оказывается, что очень даже можно. Сейчас проверим…

– Нет, – повторил лавочник.

Он воздел короткие руки, которые знали мыло только в качестве товара, но никак не для личного употребления. Печатник указал ими на самого себя, хотя он был тем, на что в его лавке хотелось бы посмотреть в последнюю очередь.

Мне вообще не хотелось.

– Я старый человек, – заныл Печатник. – Больной. Если меня ударить, так я сразу и умру.

Вряд ли кто-нибудь стал бы спорить, что это наилучший аргумент не откладывать данную операцию.

– Деле не в силе удара, Оул, – сообщил я с грустью, которую испытывает школьный преподаватель, вынужденный объяснять прописные истины еще одному поколению малолетних олухов. – Как говаривал Эдисон, главное знать, где ударить и как ударить.

Оул Печатник испуганно взвизгнул.

– Вы говорите об одноглазом палаче Эдисоне? – спросил он.

– Нет, – отвечал я. – Вообще-то этот Эдисон изобрел лампочку накаливания.

– Значит, о другом палаче, – сказал Оул.

Знакомство с творчеством Томаса Альвы не придало Печатнику ни смелости, ни пристойного вида.

– Сумка, – напомнила Франсуаз.

– Сумка.

Это слово показалось потному лавочнику чрезвычайно смешным. Он засмеялся и стал трясти перед собой руками, словно не знал, что делать со своими пальцами – засунуть поглубже в нос или начать облизывать; или же совместить оба этих приятных занятия.

– Ну что толку вам в этой сумке, благородные господа. Ха-ха. Простая такая, понимаете ли, кожаная сумка. Ха-ха. Ну какой вам будет от нее интерес.

Он выкатил глаза с простодушным и непонимающим видом. Я ожидал, что сейчас они вывалятся у него из черепа, потянув за собой и кожу с лица.

– Вот у меня есть, к примеру, жемчужное ожерелье. Жемчуга нынче в цене, благородные господа.

Он засуетился.

– А вы говорите – сумка. Ха-ха.

Длинный кинжал прошил рукав его широкого халата. Лезвие пригвоздило руку Печатника к прилавку, и тот оттопырил губы, пытаясь определить, осталось у него что-нибудь за запястьем или придется покупать деревянный протез.

– Сумка, – мягко напомнила Франсуаз.

– Ах да, сумка, – счастливо захихикал Оул Печатник.

Могло показаться, что на него только что снизошло озарение.

– Конечно, конечно, сумка, благородные господа.

Он завертелся юлой, пытаясь отойти от стойки, но, прикнопленный к прилавку, не мог отойти от него дальше, чем на длину облепленной жиром руки. Франсуаз легко подтолкнула Печатника в спину, и лавочник закувыркался по полу не хуже пузатой бочки с ямсом.

Девушка выдернула нож и легко перемахнула через прилавок. Оул испуганно обернулся; Франсуаз усмехнулась.

– Еще заблудишься там один, толстячок.

– Гоблины, – в голосе капитана городской стражи звучала глухая злоба, которую домохозяин испытывает к тараканам.

В его чувстве не было ничего расистского. Этот человек ненавидел гоблинов не потому, что они были гоблинами, а не, скажем, радужнокрылыми фейри.

– Каждый месяц мы устраиваем рейды по лесу, – продолжал он. – Ловим их сотнями и отправляем на рудники. И что вы скажете? Через неделю-другую лес опять так и кишит ими. – Он почесал затылок, для чего ему пришлось наклонить набок металлический шлем. – Я послал отряд туда, как вы сказали. А Печатнику придется назвать всех вожаков, с которыми он вел дела. Он не захочет отправляться на рудники вместе с гоблинами…

Капитан простился с нами с тем радушием, какое может испытывать человек, которому сообщили, что в стенах его дома завелись термиты.

– Он еще был любезен, – заметил я, когда дверь городской управы затворилась за нами. – Мог ведь и расстроиться, что придется ближайшие пару дней рыскать по лесу.

– Пока, любезный. Он еще не отдирал от земли обделавшихся гоблинов. Как ты это сделан?

– Это довольно просто, Френки… Пыльца цветущего гаоляна, лесная трава и шерсть гоблинов. Из этого варят самый крепкий клей в Канпое.

– Так просто? Никогда не поверю. Почему же никто здесь так не делает?

– В Канпое гоблинов принято убивать сразу… С них снимают шкуру и используют в хозяйстве. Варварство, конечно, но такие уж там люди. Здешних лесовиков ссылают на рудники.

Франсуаз помотала головой.

– Не верю, – сообщила она. – Если об этом клее знают в Канпое, то должны знать и здесь.

Я улыбнулся.

– В этом и прелесть, Френки. Здесь не знают. Они не хотят знать. Каждый человек живет в своем маленьком мирке. И сохранность этого мирка напрямую зависит от того, как много возможностей человек отрицает.