Подробности накапливаются.

– Это утомительно, но я не могу остановиться. Это интереснее, чем моя жизнь, – тараторю я. – Это стало моей жизнью.

Розмари выглядит встревоженной – но это больше похоже на беспокойство, чем на подозрение.

– Вовсе не так. Это не твоя жизнь. Ты всегда можешь остановиться и работать над чем-то другим, светлым. Ты талантлива. Больше верь в себя.

Некоторые преступники возвращаются на место преступления, надеясь, что их поймают; кажется, я знаю почему.

– На прошлой неделе я впервые прочитала Лаклану часть своего романа, – сообщаю Розмари. – Я не хотела причинить ему боль – то есть по-прежнему не хочу, – но думаю, это неизбежно.

Наткнусь ли я в конце концов на нечто лучшее, на повествование, которое не причинит вреда тому, кого я люблю? А я не хочу причинять боль тем, кого люблю. Но главный человек, которому я боюсь причинить боль, – это я сама.

Поднимаю взгляд к подбородку Розмари; кажется, это самое безопасное место. «Освободи меня, – беззвучно прошу я. – Освободи меня…»

– Что в этой конкретной истории для тебя так важно? – мягко спрашивает она.

– Думаю, я пытаюсь изгнать худшее из себя. Как только они выйдут наружу, их больше не будет внутри.

– Но разве оно не останется там – все это, навсегда? – Розмари легонько постукивает пальцем по моему виску.

Это шок, электрический разряд, и даже после того, как она больше не прикасается ко мне, я чувствую, как зудит отпечаток ее пальца, и я не могу не признаться:

– Я не знаю.

– Ты не плохой человек.

– Ладно. – Я чувствую слабость. – Я доверяю тебе.

– Хорошо. Так держать. Помни, самобичевание через некоторое время становится скучным и эгоистичным. А я не думаю, что ты скучная или эгоистичная. Просто помни, чувства и эмоции Лаклана принадлежат только ему, ты за них не в ответе. Ты отвечаешь только за себя и свою работу. По крайней мере, так я говорю себе. Если он любит тебя, то поймет.

Ее советы до жути похожи на советы моей бабушки. Одно то, что я нахожусь рядом с Розмари, когда она произносит эти слова, – головокружительно, насыщенно и сюрреалистично. Она неосознанно дает мне разрешение написать любую версию себя самой – и Калеба, – которая лучше всего подойдет для моего сюжета.

Розмари продолжает:

– Тебе знакома известная цитата польского поэта Чеслава Милоша? «Когда в семье рождается писатель, семье конец». Так вот, я в это не верю. Я думаю, семья таким образом возрождается, становится бессмертной. Даже если автор описывает, как все плохо. Может быть, ваши отношения тоже станут бессмертными.

Меня настолько поражает это замечание, которое словно бы извлекли из необозримых глубин моего собственного сознания, что я несколько раз моргаю, прежде чем мне наконец удается сказать с ироничной улыбкой:

– Но я все равно постоянно испытываю невероятный ужас.

– Может быть, весь этот ужас – на самом деле то, что тело хочет сообщить тебе. Многие писатели говорили, их работа продиктована желанием узнать, что они думают. Так что если ты все еще не уверена в своих чувствах к Калебу – о черт, я хотела сказать Лаклану, прости. – Она легко смеется, но уже слишком поздно; мой желудок скручивается. – Оговорочка по Фрейду.

Что означает эта оговорка по Фрейду? Что имя Калеба так много лет было у нее на губах и это сила привычки? Или то, что она знает, кто я, почему я здесь и что я сделала? Если смотреть в одну точку – на бутылку «Малибу» за баром, – тошнота отступает; мир выравнивается.

– Я имею в виду, возможно, творчество открывает тебе истину. Я наконец-то прочитала «Я люблю Дика» Криса Крауса и наткнулась на удивительную цитату, возможно, она найдет отклик и у тебя. Краус цитирует Энн Роуэр, секунду. – Розмари листает что-то в телефоне, затем зачитывает вслух: – «Каждый раз, когда пытаешься написать правду, она меняется. Происходит что-то еще. Информации становится все больше»[40].

– Ух ты, мурашки по коже.

– Правда же?

– Я не читала, но теперь хочу прочитать.

Розмари предлагает мне одолжить ее.

– Рекомендую читать в метро, ханжеские взгляды – дополнительный бонус. – Она хихикает. – В любом случае я захвачу ее с собой в следующий раз. Может быть, мы сможем выпить вчетвером?

До меня не сразу доходит.

– Вчетвером?

– Оливер, Лаклан, я, ты. Как двойное свидание. Наша дружба существует в некоем вакууме, ты не заметила?

Я ищу ответ, который мог бы убедить ее в том, что это необходимый вакуум.

– Да, конечно, хотя, – мешкаю я, – мне кажется, что не все отношения должны пересекаться. Так даже лучше! – добавляю как можно бодрее.

Розмари поджимает губы и едва заметно сдвигает стул, что обеспечивает несколько дополнительных миллиметров пространства между нами. После долгого молчания она произносит:

– Я не так организую свою социальную жизнь, но ладно. Просто подумала, это будет весело.

Розмари не должна расстраиваться из-за меня, как минимум это не может длиться долго, мне нужно отвоевать у нее эти лишние миллиметры, чтобы стереть все подозрения, и…

– Я солгала тебе, – выпаливаю я. – Ранее.

Она качает головой, пронзая меня серо-зеленым взглядом.

– О чем именно?

– О детях. По правде говоря, мне не нравится говорить об этом, потому что я не могу их иметь. И поэтому я не могу не писать: это все, что я могу сделать.

– Не можешь их иметь… почему?

Она выглядит искренне озадаченной, и это смешно. Воображение отказало?

– Мне не хватает необходимых деталей, – объясняю я, почти довольная собой. Посмотрите, насколько язвительной, насколько высокофункциональной может быть бесплодная двадцатипятилетняя женщина!

– О черт. – Она делает паузу. – Все еще не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Что случилось?

– Операция, когда мне было восемнадцать. Могло быть и хуже. Киста могла лопнуть внутри меня, но не лопнула. Им пришлось удалить яичники…

– Как Лине Данэм?[41]

В некоторых случаях знаменитости являются примером, это ясно, но я не могу не закатить глаза от такого сравнения.

– Нет, это было другое. – Я качаю головой. – У меня все еще есть матка. Мне повезло.

Розмари грызет нижнюю губу. Другие девушки могут улыбаться с глазами, полными жалости, могут неловко отворачиваться от женщины, у которой никогда не будет выбора, но Розмари удается посмотреть на меня с необходимой долей сострадания.

– Это так трудно, Наоми. Мне очень жаль. Я понятия не имела, конечно, но я бы не заговорила об этом, если б…

– Не переживай, – отмахиваюсь я, хотя мне хочется, чтобы она переживала и удивлялась, пусть даже самую малость по сравнению с тем, как переживала