class="p1">Гордость немножко расправила мои сутулые плечи на короткий срок. Но по-прежнему держался я от людей на околинке, в тени.

Эта моя первая заметка выскочила в прошлом июле.

В субботу.

В субботу же, второго апреля, печатались и задачки, которые я отгадывал. Опять же в субботу, 14 мая, дали ответы и имена правильно ответивших.

Ещё одно событие местного значения сварилось в субботу. Я родился.

Так что к Субботе у меня особое отношение.

Нет мне легче дня против Субботы. Суббота вывела на свет, подала надежду на журналистскую судьбину.

Я кланяюсь тебе, милая моя Субботушка…

Ты мудро рассудила, что «не следует запрещать детям играть с творческим огнём».

Иван в лицо похвалил, что не забыл я помянуть в заметке его сестрицу Марусинку. Так чего же он сейчас строит вид, что не было ни этой заметки, ни новых двух? Что это его заело на тех задачках? И с чего в голосе насмешливый ядок? И чего он на меня так злится, что мелочь плавится в карманах?

Тупарь я!

Да с чего ему приплясывать-то передо мной? Ну вспомни.

С Иваном я в разводе.

Ещё прошлым летом я с ума сходил по нему. Вместе с Юркой помогал грузить в пять ярусов четырёхпудовые ящики с чаем в бригадах, разгружал на фабрике. А он за это великодушно разрешал кататься с ним. Пока достоится своей очереди на фабрике, уже три часа ночи. Пока приедем домой, расцветает.

Мамушка восстала вся.

Запретила мне подходить к машине. И к Ивану ни ногой.

Раз от разу выговаривала Ивану. Да зачем? Кто её просил? Он же обещал взять к себе в грузчики. А там и в помощники, в стажёрики. Выучит, вытащит в шофёры! Я ж и дня не проживу без запаха машины. Буду умирать, поднеси к выхлопной трубе — снова побегу!

— Писарюк! Ну, у тебя уже прошло острое воспаление хитрости? — нарочито громко пульнул в мою сторону Иван. — Давай-но, писателюха, сюда грузить!

Как ни в чем не бывало вылетел я из-за ёлки, поскакал назад.

Иван сидел на подножке. Дымок с ленивой преданностью обволакивал, обнимал его: мотор был в работе.

Дымок грел мне душу. Я лечу к нему, ловлю облачко, но оно сквозь пальцы, сквозь меня куда-то уходит. На руках, на лице оставалось лишь ароматное его тепло.

Иван криво взглянул на меня. Как гусь на зарево.

А! Пусть злится. А я не буду.

В заглазном случайном злом трёпе он подсказал мне мою судьбу. Раньше я и не подозревал, не догадывался, что есть на свете какая-то журналистика. А он жёлчно указал мне на неё, смехом толкнул к ней. Подсказал мне меня. И спасибушки! Теперь-то я точно знаю, чего я хочу в жизни!

Мы с Иваном снова начинаем подавать ящики на машину.

— Прокатимся, лысый ёжик? — жмурит один глаз из дымка Иван. — В цэковский кабинет сажаю рядом. Чин чинарём! Может, дам чуток порулить…

Я жмусь.

И хочется по старой дружбе прокатиться на фабрику, и колется, и мамка не велит.

— Мне нельзя. После обеда уговорено с матерью кукурузу на базар везти.

— А-а… Покрепче держись, тюня, за мамкину юбку. Да смотри не заблудись, манюнечка! На досуге займись цветиками. Заране расти на окошке кактус «Стул для любимой тёщеньки!»

Все грохнули.

Я на полдороге бросил тащить ящик.

Иван еле удержал его, четырёхпудовую дуру, на коленях, покрыл меня пересоленным словцом.

Я взял корзинку и побрёл домой.

Краем глаза я вижу: наконец ящики в пять этажей установлены в кузове.

Степенно, парадно машина поплыла в хмельные фабричные края.

Что же он так медленно едет? Тащится, как моль по нафталину. Нарочно? Думает, побегу догонять? Как бегал в прошлые разы?

Я б и побежал. Но зачем он обозвал меня манюней? Чего буровил про какую-то тёщу? И после всего этого?..

А! Фикушку тебе!

28

Даже солнце не в состоянии всегда быть в зените.

В. Жемчужников

В спешке мама гладила свою выходную кофту.

— Уже двичи пропикало радиво! А я дома. Ойо-оеньки!.. Базарь зачнёт расходиться. То и поспею к шапочному разбору… Кто кукурузу станет брать?

— А почему Вы меня спрашиваете? Не смотрите, как на икону. Сегодня я Вам больше не служка. Говорили сходить до обеда на чай — сходил. После обеда моё личное время. Всё расписано. График. Поем и на речку. А там футболио. Прощёная игра.

Сказать прямиком про зажатый обед не поворачивался язык. Из чего готовить? Когда?

Но голод в такие тонкости не вдавался.

С напускным безразличием я тихонько, вроде для себя пропел:

— Л-люблю-ю с-салат в нач-чале м-мая…

Это дожало матушку.

— Я и забула зовсим! — плеснула руками. — У нас же куры всё сидят у себя в кабинете! Сбегай выпусти да яйца подбери. Яешню на скору руку сконбинирую.

Курятник сотрясало громовое кудахтанье.

Крику, крику! А яиц-то всего три.

Отдаю я их маточке, себе на умке тяну враспев:

— Закудакала курочка… выкудакала яичко… Докудахталась спасиба… Накудахталась вволюшку…

Мама хлоп яичко об ребро сковородки. Пустое!

Лицо у неё вытянулось.

Ни звука мне, торопливо хлоп второе. Пустое! Третье — пустое!

— Грех… тёмный… — бессвязно шепчут белые губы.

— Можно подсветлить… Вы сегодня кормили кур? Нет. Вот они и забастовали. Той же монеткой ответили… Да не пугайтесь Вы так. Это они Вас разыграли. А я помог. Булавкой проткнул скорлупки, всё выпил. Не надо жарить. Время где?

— Насмерть выпужал… — бормочет мамушка. — Это надо удумать?

— Нет. Вот это надо удумать! — Из её чайной корзинки я достал кусок кукурузного пресного чурека и луковичку. — Утром не съели. На чаю съем! С чая принесли назад. Съешьте хоть сейчас!

— Да когда? — Она бросила чурек, луковичку в мешок с кукурузой. — На базаре делать нече будет. Буду торгувать и зъим.

— Уха-а… Чем Вы, ма, и живы? Что Вы вчера в ужин ели? Чурек помазали постным маслом, посыпали солью и запили холодной водичкой из криницы. И больше до си ни крошки!

— А с чего ты чужие взялся куски насчитывать?

Она сердито связала бечёвкой хохолок мешка и ручки соломенной кошёлки. Наперевес взвалила всё это на себя.

Её забавно повело.

В мгновение зигзагами добежала до стенки, воткнулась в неё мешком.

— Ох-охоньки… Тпру-у, дивка. Приихалы! — Мученически-виноватая улыбка зарделась у неё на лице. — Как мы скоро… Е-право… Чем тяжельше ноша, тем быстрее бежит ишак!

Я снял с неё поклажу.

Приладил кукурузу на багажник, кошёлку на руль.

Мамины глаза