меньше нетерпения, чем другие путешественники. Не спешить — это значит терять свое достоинство. Чтобы иметь вес в этой стране, нужно торопиться. Пока я успокаивал себя подобными рассуждениями, наступила ночь.

Конечно, я должен был бы вмешаться и прекратить мучения жеребенка и мальчугана. Один ржал изо всей силы, другой безмолвно утирал слезы кулаком, страдая за своего любимца. А я равнодушно молчал при виде этой двойной пытки. Она продолжалась долго, потому что перегон был большой.

Только прибыв на следующую станцию, наш раб, то есть несчастный ямщик, освободившись наконец от ярма железной дисциплины, созвал все село на спасение жеребенка. Накинув недоуздок, его подвели к его приемной матери, но у бедняги уже не было сил сосать. Одни говорили, что он оправится, другие, что он надорвался и издохнет. (Я уже начал понимать отдельные слова.) Услышав этот приговор, молодой ямщик, представив себе, очевидно, участь, ожидающую того, кому был поручен надзор за жеребятами, лишился, казалось, языка от ужаса, точно чувствуя на себе удары, предназначенные незадачливому товарищу. Никогда я не видел на лице у детей выражения такого безысходного отчаяния. Но из уст его не вырвалось ни одной жалобы, ни одного упрека жестокому фельдъегерю. А тот, не обращая ни малейшего внимания ни на жеребенка, ни на бедного мальчугана, со степенным видом занялся своими обязанностями, связанными со столь важным делом, как перемена лошадей.

Должен сказать, что в тот момент, когда мы выехали со станции и навсегда покинули беднягу ямщика с его жеребенком, я не чувствовал никаких угрызений совести. Они пришли позднее, когда я стал размышлять над этим происшествием. Отсюда можно заключить, как быстро портится человек, вдыхая отравленный деспотизмом воздух. Да что я говорю! В России деспотизм — на троне, но тирания — везде. И я, француз, считающий себя добрым по природе человеком, кичащийся своей древней культурой, я при первой возможности совершить акт произвола поддаюсь искушению и проявляю отвратительную жестокость. Парижанин вел себя как варвар!

Я не спал всю ночь. Вереница неясных, смутных мыслей медленно тянулась в моем усталом мозгу. Бег уносивших меня лошадей был, казалось, гораздо быстрее, чем работа притупленного сознания: у тела выросли крылья, мысль налилась свинцом. Степи, болота с чахлыми сосенками и уродливыми березками, деревни, города проносились у меня перед глазами, как фантастические, нереальные образы, и я не мог отдать себе отчета в том, что привело меня сюда, почему я должен присутствовать при этом движущемся зрелище, где смена впечатлений так стремительна, что дух не поспевает за телом. Эти странные сны наяву сопровождались монотонными песнями моих ямщиков. Русский народ, говорят, очень музыкален, но до сих пор я еще ничего достойного внимания не слышал, а певучая беседа, которую вел в ту ночь кучер со своими лошадьми, звучала похоронно: речитатив без ритма, жалобные звуки, которыми человек поверял свои горести животному, единственному верному другу, хватали за душу и наполняли ее невыразимой грустью.

Копыта моих лошадей застучали по понтонному мосту. Мы переезжали реку с громким именем Волга. На ее берегу в лунном сиянии вырисовывался город. Неизбежные римские фронтоны и оштукатуренные колоннады белели в неверном сумраке северной ночи. Дорога огибала город, показавшийся мне огромным. Это — Тверь, имя, вызывающее в памяти бесконечные семейные раздоры, наполнявшие историю России до татарского нашествия. Я слышу, как брат проклинает брата; раздаются воинственные клики; я присутствую при резне, Волга окрашивается кровью. Из глубины Азии появляются татарские орды, и кровь снова льется бесконечными потоками{102}. Но я, зачем я вмешался в эти толпы, жаждущие грабежа и убийства? Что мне делать в этой дикой, жестокой стране? Не лучше ли махнуть рукой на Москву, приказать ямщику повернуть лошадей и, пока еще не поздно, поспешить домой в Париж?

Покуда мои мысли принимали столь грустный и малодушный оборот, наступило утро. Я очнулся и заметил коварную шутку северной ночи: коляска моя оставалась открытой всю ночь, и вот моя одежда насквозь промокла от росы, волосы точно пропитались испариной и все вещи купались в воде. Глаза болели и словно подернулись пеленой. Я вспомнил одного князя, ослепшего в двадцать четыре часа после проведенной в открытом поле ночи. Это случилось в Польше под той же широтой…[38]

Стоит посмотреть на то, как я прячу свои писания! Ведь даже самой невинной страницы было бы достаточно, чтобы отправить меня в Сибирь. Поэтому я тщательно запираюсь, когда пишу, и если фельдъегерь или кто-либо из почтовых служащих стучится в дверь, я сначала убираю бумаги и делаю вид, что занят чтением, а затем уже впускаю непрошеного посетителя. Этот л исток я запрячу под подкладку шапки. Конечно, все эти предосторожности, я надеюсь, излишни, но все-таки лучше их принимать. Одно это дает понятие о русском правительстве.

ГЛАВА XX

Панорама Москвы. — Разочарование при въезде в город. — Кремль. — Жилище призраков. — Город палачей и их жертв. — Кузнецкий мост. — Уличная толпа. — Цари не жалуют бывшую резиденцию. — О железных дорогах. — Английский клуб. — Русский философ о религиозной свободе. — Гулянье у Новодевичьего монастыря. — Казаки.

Случалось ли вам, приближаясь с суши к какому-либо порту Ла-Манша или Бискайского залива, увидеть мачты судов, стоящих за прибрежными дюнами? Песчаные валы скрывают город, пристани, набережные, даже самое море, и перед вами только лес мачт с ослепительно белыми парусами, реями, пестрыми флагами, развевающимися вымпелами и пышными яркими орифламмами всех цветов радуги. Чудодейственное появление эскадры среди твердой земли вас несказанно поражает. И вот точно такое же впечатление произвела на меня Москва, когда я впервые ее завидел. Огромное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и причудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли, в то время как самый город и линия горизонта скрывались в дрожащем тумане, всегда окутывающем дали в этих широтах. Чтобы ясно представить себе все своеобразие открывающейся передо мной картины, надо напомнить, что православные церкви обязательно заканчиваются несколькими главами. Их число различно, но никогда не бывает меньше пяти, что имеет символическое значение: они служат наглядным выражением церковной иерархии. Прибавьте к этому, что главы церквей отличаются поразительным разнообразием форм и отделки и напоминают то епископскую митру, то китайскую пагоду, то минарет, то усыпанную каменьями тиару, то попросту грушу. Они то покрыты чешуей, то усеяны блестками, то позолочены, то раскрашены яркими голосами. Каждая глава увенчана крестом самой тонкой филигранной работы, а кресты,