письму он добавил совет, весьма точно отражающий его тогдашнее, более оптимистическое, чем прежде, настроение и готовность продолжить работу над фресками. Он побуждал отца «защищаться, сколь в Ваших силах, и, главное, вести свое дело хладнокровно, ибо любое большое дело покажется малым, ежели вести его рассудительно и трезво»[606]. Вот уже более года Микеланджело не получал от Юлия II денег, но «ожидаю получить месяца через полтора непременно, потому что издержу основательно все, что было у меня до сих пор»[607]. Микеланджело преисполнился решимости работать изо всех сил. Пожалуй, важно, что он везде говорит не «мы», а «я». К тому времени Граначчи и компания вернулись во Флоренцию.

Микеланджело остался с куда менее многочисленной свитой. В июле 1508 года он нанял младшего ассистента Джованни Мики, выписав его из Флоренции[608]. Как обычно, помочь ему вызвался верный Пьеро д’Арджента. В добавление к ним Микеланджело пригласил еще двоих ассистентов в свою штаб-квартиру – маленькую мастерскую позади церкви Санта-Катерина. Их обязанности заключались в том, чтобы приготовлять штукатурку, переносить рисунки с картонов на потолок, писать не столь важные фрагменты, например иллюзорное архитектурное обрамление. Однако самые сложные задачи, будь то изображение основных сцен или персонажей, Микеланджело неизменно никому не доверял.

Некоторое представление о жизни Микеланджело и его помощников в эту пору дает письмо, посланное Мики Микеланджело в Болонью, где тот в очередной раз пытался выпросить у папы денег. Прибегнув к благочестивой библейской метафоре, уподобляя себя голубице, чающей встречи с возлюбленным, Мики объявлял, что, хотя они и тоскуют по своему господину и учителю, все делают согласно его указаниям и что двое младших ассистентов, Бернардино Заккетти и Джованни Триньоли, «неустанно заняты рисунком и, храня верность заветам Вашим, трудятся во славу Вашу»[609]. Возможно, они выполняли картоны для последующего перенесения на плафон, возможно, просто упражнялись в графике, как на протяжении долгих лет наставлял Микеланджело младших ассистентов и учеников своей мастерской.

Остаток на римском банковском счете Микеланджело, после того как бо́льшую часть суммы, выплаченной ему папой, мастер перевел во флорентийский банк и вложил в недвижимость, выглядел неутешительно[610]. Скудость средств, в свою очередь, позволяет предположить, что обитатели дома за церковью Санта-Катерина вели спартанский образ жизни: именно такое впечатление производит реакция Микеланджело на просьбу разместить у себя именитого гостя. Его брат Буонаррото написал ему, что в Рим прибывает Лоренцо Строцци, богатый флорентийский торговец шерстью, у которого Буонаррото служил в лавке, и спрашивал, не может ли он остановиться у Микеланджело? Тот в раздражении отвечал: «Видно, ты не знаешь, как я здесь живу, оттого я тебе это и прощаю». Микеланджело не спешил дать приют и младшему брату Джисмондо, который также намеревался приехать в Рим, и в том же ответном письме добавлял: «Я не в состоянии обеспечить себя даже самым необходимым. Я живу здесь в нескончаемых заботах и неимоверных трудах, у меня нет никаких друзей, да я и не хочу их…»[611]

* * *

В процессе этого удивительного марафона, расписывая один гигантский фрагмент потолка за другим и неуклонно повышая и без того великолепное качество, Микеланджело написал сонет с кодой, то есть стандартный четырнадцатистрочный сонет с добавленным «хвостом», исполненный саркастического самоуничижения. Это фарсовый, но одновременно горький автопортрет художника, каким он видел себя в процессе создания своего величайшего шедевра:

Я получил за труд лишь зоб, хворобу

(Так пучит кошек мутная вода,

В Ломбардии – нередких мест беда!)

Да подбородком вклинился в утробу;

Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу,

Полез к горбу; и дыбом – борода…

Сместились бедра начисто в живот,

А зад, в противовес, раздулся в бочку…[612]

Рядом с этими стихами, начертанными четким каллиграфическим почерком, он быстро, несколькими штрихами, изобразил себя самого, стоящего на лестнице сбоку от лесов и тянущегося вверх, чтобы написать какую-то фигуру, судя по расположению пророка, сивиллу или обнаженного героя, причем, прибегнув к универсальному визуальному языку граффити, показал персонажа с глазами, словно прорезанными в тыкве-маске, что припасают на Хеллоуин, и с волосами, стоящими дыбом, словно у испытавшего жуткий страх.

Однако еще более поражают язвительность и горечь, звучащие в коде, «хвосте» сонета. Она начинается словами: «Pero fallace e strano/ Surge il iudizio che la mente porta, / Che mal si trá per cerbottana torta» («Средь этих-то докук / Рассудок мой пришел к сужденьям странным / (Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!) Так! Живопись – с изъяном!»[613].

Относил ли он к «сужденьям странным» те идеи, что пытался воплотить в росписях? Вероятно, да. В последних строках сонета Микеланджело обращается непосредственно к своему адресату: «Но ты, Джованни[614][615], будь в защите смел: / Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел!»[616] Роспись потолка Сикстинской капеллы стала почти сверхчеловеческим подвигом вдохновения и стойкости. Нетрудно поверить, что в процессе работы над ним Микеланджело непрестанно мучили сомнения в собственных силах.

* * *

Специалист по творчеству Микеланджело Джон Поуп-Хеннесси однажды написал, что письма Микеланджело «разочаровывают»[617]. Да, без сомнения, особенно если сравнить их, например, с эпистолярным наследием Винсента Ван Гога, ведь в письмах Микеланджело содержится очень мало из того, что нам действительно интересно было бы узнать, и прежде всего мало об искусстве. Расписывая потолок Сикстинской капеллы, Микеланджело не сказал ни слова об удивительных образах, созданиях своего воображения: пророках и сивиллах, обнаженных, «Сотворении Адама», божественном рождении мира; по крайней мере, ни слова об этом до нас не дошло. Зато мы то и дело слышим об утомлении, отчаянии и о деньгах, иногда одновременно.

Потолок Сикстинской капеллы. Деталь: «Грехопадение». Недвусмысленный намек Микеланджело на то, что, поддавшись искушению в Эдемском саду, Адам и Ева совершили блудный грех

Самое поразительное его послание тех лет адресовано младшему брату Джовансимоне, четвертому из пятерых братьев Буонарроти. Оно не датировано, но, вероятно, было отправлено в конце лета 1509 года, когда Микеланджело, расставшись с Граначчи и компанией, в одиночестве приступал к долгому воплощению своего великого замысла[618].

Из всех братьев Джовансимоне, может быть, более всего напоминал Микеланджело, поскольку явно отличался своенравием и творческими способностями. Единственный среди Буонарроти, он по-дилетантски занимался искусством: пописывал стихи[619]. И вот, достигнув тридцати, он решил изъять свою долю