близких серьезно заболевал. Однако он не скрывал, что недолюбливает Джовансимоне, и избегал общества младшего брата Джисмондо. На прочих Буонарроти его успех производил глубокое впечатление; в особенности Буонаррото старался помогать ему, как мог. Но все они побаивались его дурного нрава, видимо, считая эксцентричным, а то и слегка безумным.

В отношениях Юлия II и Микеланджело тоже появилась некоторая натянутость. Как мы видели в случае с бронзовым «Давидом» и алтарем Пикколомини, Микеланджело не всегда восторженно стремился воплотить идеи заказчика. Однако замысел Юлия, поручившего Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы, был великолепен и даже, возможно, превосходил собственные представления мастера. Дав Микеланджело этот заказ, папа оказал огромную услугу и самому художнику, и потомкам. Без росписей потолка Сикстинской капеллы творческое наследие Микеланджело было бы лишено своей истинной жемчужины, своего триумфального венца.

По-видимому, папа живо интересовался фресками: он навещал Микеланджело за работой, взбирался на стремянку, чтобы взглянуть на росписи, а художник протягивал ему руку, помогая подняться на помост[633]. Впрочем, вскоре эту гармонию омрачили разногласия.

Юлий и Микеланджело, кроме вспыльчивости, разделяли еще одно свойство характера. Оба они были нетерпеливы. От природы любопытный и не терпящий проволочек, Юлий, как только Микеланджело расписал половину потолка, а именно от двери до середины свода, пожелал открыть ее для взоров. К сожалению, когда Микеланджело наконец подготовил завершенный фрагмент для торжественного открытия, папы в Риме не оказалось. Он принял решение уехать и покинул Рим в одночасье 1 сентября 1510 года[634]. Впрочем, слухи о его возможном отъезде циркулировали уже некоторое время. Пока Микеланджело пребывал на лесах с кистью в руке, вращались великие колеса политики.

Пытаясь превратить папство в сильного, могущественного и несокрушимого игрока на политической арене, Юлий II сначала заключил союз против Венеции с Францией, императором Священной Римской империи Максимилианом I и Испанией, то есть с ведущими европейскими державами. Затем, обеспокоенный растущей ролью Франции в итальянской политике, он пошел на попятный и вступил уже в альянс с Венецией против Франции[635]. Военная кампания Юлия против французов продолжалась и летом 1510 года, захватив его целиком. «Эти французы лишили меня аппетита, меня мучает бессонница», – жаловался он венецианскому посланнику.

Как он часто поступал и прежде, Юлий отправился в пастырскую поездку по Папской области. Но для Микеланджело это, видимо, стало неожиданностью. Когда он завершал «Сотворение Евы», Юлия в городе не было, однако его возвращения ожидали всякую минуту, – а Микеланджело как раз намеревался попросить у папы пятьсот дукатов, которые тот остался должен ему за прошлогоднюю работу, и еще пятьсот – задаток, по мнению Микеланджело долженствующий в том числе покрыть расходы на последнюю часть строительных лесов. Однако вести пришли неутешительные: выяснилось, что папа отправился с войском на север и не намерен возвращаться в столицу, а, напротив, призывает к себе кардиналов из Рима.

И тут Микеланджело получил из дому письмо, где сообщалось, что Буонаррото заболел. Микеланджело охватила тревога, он оказался перед дилеммой. Если его брат серьезно болен, то ему надлежало бросить все и тотчас же поскакать во Флоренцию. Но если он так поступит, то Юлий разгневается. (Вероятно, Микеланджело слишком хорошо помнил, в какую тот пришел ярость, когда он в последний раз уехал из Рима без разрешения.)

Как он писал отцу, «папа уехал отсюда, не оставив никакого распоряжения, так что я сижу без денег и не знаю, что мне делать. В случае моего отъезда я не хотел бы, чтобы он разгневался, а я бы потерял то, что мне причитается, оставаться же здесь я едва ли могу»[636]. Он умолял Лодовико удостовериться, что Буонаррото исцеляют всеми возможными средствами, и, если потребуется, снять для этого деньги со сберегательного счета. В конце концов Микеланджело решил поехать на север и потребовать оплаты у своего покровителя, но выбрал для этого не самый благоприятный момент.

Глава двенадцатая

Воплощение

Разумеется, поскольку для большинства моих фигур позировали обнаженные мужчины, я полагаю, что на меня оказал влияние Микеланджело и его обнаженные мужчины, самые восхитительно-чувственные, каких только знало искусство скульптуры.

Фрэнсис Бэкон[637]

Потолок Сикстинской капеллы. Отделение света от тьмы

К тому времени, как Микеланджело нагнал Юлия, папа успел во второй раз триумфально войти в Болонью 22 сентября 1510 года, а затем принялся собирать войско для крупномасштабной кампании[638]. Тот факт, что Микеланджело сумел получить от понтифика обещание выдать ему еще пятьсот дукатов во времена финансового кризиса, можно считать признаком прочности и доверительности их отношений.

25 октября указанную сумму ему выплатили в Риме[639]. Однако, даже не приступив снова к работе, он убедил себя, что ему должны больше и даже обязаны выплатить задаток. С его точки зрения, полученные деньги представляли собой не что иное, как заслуженный гонорар за уже выполненную работу. Эти деньги он тотчас послал во Флоренцию, дабы положить на свой счет. Прежде чем «снова приступить к работе», как он выразился в письме к Буонаррото, в том числе установить в капелле новые леса и подмости, он должен получить вторую часть денег. Однако ожидаемые дукаты не прибыли, и в конце года Микеланджело снова поскакал в Болонью.

Но фрески в Сикстинской капелле, вероятно, были последним, что волновало в то время папу. Его сразила лихорадка[640]. В какой-то момент, когда французские войска подошли к стенам города, у защитников возникло ощущение, что Юлию придется начать мирные переговоры. Папа лишился аппетита и сна от ярости и отчаяния и заявил, что скорее умрет, чем сдастся. Бо́льшую часть ноября и декабря он проболел, отказываясь принимать пищу, на чем настаивали лейб-медики, и грозя повесить слуг, если они лейб-медикам о том донесут.

2 января 1511 года, едва поправившись, Юлий по сугробам выехал из Болоньи, дабы лично участвовать в осаде маленького городка Мирандола, форпоста его главной цели, Феррары, со словами: «Увидим, кто из нас больше мужик, я или король Франции»[641][642].

Подобное поведение Его Святейшества, далеко не юного человека, поражало современников. Флорентийский историк и государственный деятель Франческо Гвиччардини дивился тому, как «верховный понтифик, предстоятель Господа на земле, преклонных лет, слабый и терзаемый недугами, привыкший к уюту и удовольствиям, собственной персоной отправился на войну, каковую сам и начал против единоверцев-христиан; расположившись лагерем возле неприметного маленького городка, словно полководец, подвергая себя лишениям и опасностям, он не сохранил в своем облике решительно ничего от папы, кроме риз