Водитель, держа на одной руке Махтаб, второй преградил мне дорогу. Молча он наклонился ко мне, наваливаясь всем телом.

– Извините, – сказала я, выхватывая Махтаб из его объятий.

Я пыталась обойти его, но он, загородив проход, по-прежнему молча продолжал наваливаться на меня своим омерзительно вонючим телом.

Испугавшись не на шутку, я лихорадочно обдумывала, что можно использовать в качестве орудия защиты. Ударить его в пах?

– Где ты живешь? – бесцеремонно спросил он. – Я помогу тебе добраться домой.

Он протянул свою лапу и положил мне на грудь.

– Извините! – крикнула я так громко, как только сумела. Собрав все силы и удачно маневрируя локтем, я все же протиснулась к выходу и вместе со спящей Махтаб выскочила из автобуса.

На следующий день во время визита к Элен я услышала, какой опасности подвергает себя женщина в обнищавшем, полном беженцев городе. Мы с Элен придерживались неписаного перемирия. Несмотря на ее угрозы выдать меня в соответствии с обязанностью мусульманки, она и Хормоз делали все возможное, чтобы облегчить мою жизнь в самые трудные моменты. Хотя мы и отличались жизненной философией, однако по-прежнему нас многое связывало. В конце концов, мы обе были американками.

Стало уже почти темно, и я начала собираться домой.

– Тебе нельзя ехать одной, – сказала Элен.

– Ничего страшного, – возразила я.

– Исключено. Хормоз тебя отвезет.

– Нет-нет, я не хочу беспокоить его. Я сама справлюсь, поймаю такси.

– Я не позволю тебе идти одной, – настаивала Элен. Потом она объяснила причины такой осторожности: – Вчера по соседству убили девочку тринадцати лет. Она вышла из дому в пять утра, чтобы получить мясо по карточкам, и не вернулась. Ее тело нашли на нашей улице. Над ней надругались, а потом убили.

– Это дело рук афганцев, – заключила Элен. – В Иране очень много афганцев, у которых нет женщин, поэтому они насилуют всех, кого только могут поймать.

Однажды позвонила Эссей.

– Мне очень неприятно, – почти плача говорила она. – Только что звонила из Америки твоя мама. Я сказала ей, что ты переехала. Она просила твой новый номер телефона, и я дала ей его, но очень боюсь, что у меня будут проблемы с Муди.

– Не переживай, – успокоила я Эссей. – Муди нет дома, так что все в порядке. Положи трубку, чтобы мама смогла дозвониться.

Через минуту зазвонил телефон. Я схватила трубку и услышала срывающийся голос мамы. Папа тоже был на линии.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я отца.

– Нормально, – ответил он. – Хотеть – значит мочь. – Его голос был бодрым.

– А как у тебя дела? – поинтересовалась мама.

– Лучше.

Я рассказала ей о новой квартире и большей свободе.

– Как Джо и Джон? Я так тоскую без них.

– Хорошо. Они становятся настоящими мужчинами, – ответила мама.

Джо работал во вторую смену на одной из фирм. Джон, студент третьего курса колледжа, был членом футбольной команды.

– Скажите им, что я их очень люблю.

– Обязательно скажем.

Мы условились о времени связи по телефону. По вторникам и средам, когда Муди будет в клинике, можно звонить и разговаривать свободно. Это означало, что им придется вставать в три часа ночи, но это стоило того. Неделю спустя мама сказала, что в следующий раз я поговорю со своими мальчиками.

Утром я навестила Эссей, чтобы у нее было алиби, а вечером рассказала Муди, что, когда я была там, позвонила мама и я дала ей наш новый номер.

Похоже, его нисколько не обеспокоил мой разговор с родителями. Скорее наоборот, он даже был удовлетворен таким стечением обстоятельств.

– Приходите к нам на чай, – пригласила нас как-то раз Шамси.

Я спросила разрешения у Муди. «Разумеется, пойди». Иного ответа я и не ожидала. Он уважал Шамси и Зари, и ему очень не хотелось, чтобы они узнали о наших проблемах.

Этот визит стал для меня приятным событием. Мы с Шамси подружились и в то лето проводили вместе многие часы.

Обычно Шамси жила в этом прекрасном доме не более двух месяцев в году. На этот раз она собиралась остаться в Иране дольше, потому что они продавали этот дом. Шамси совершенно откровенно стремилась разорвать все узы, соединяющие ее с Ираном, и искренне жаждала вернуться в Калифорнию. Но нас обеих огорчала мысль о том, что порвутся также и наши сестринские отношения.

– Я не представляю себе возвращения в Калифорнию без Бетти, – сказала однажды она Муди. – Позволь ей поехать со мной.

Ни Муди, ни тем более я не хотели открытой конфронтации, до которой бы дошло, если бы кто-нибудь из нас хоть как-то отреагировал на это заявление.

Шамси была для меня как дуновение свежего ветерка, но я долго не решалась на откровенность с ней. Я знала, что могу рассчитывать на ее поддержку, однако не была уверена, что она сохранит тайну. Ведь меня уже предавали и прежде. Итак, я довольствовалась ее дружбой, не раскрывая своих намерений, пока она не догадалась сама.

Однажды, когда я рассказала ей о своей тревоге об отце в Мичигане, она спросила:

– Так почему ты не поедешь и не навестишь его?

– Не могу.

– Бетти, ты поступаешь очень плохо. Затем она поделилась воспоминаниями:

– Когда я жила в Шуштаре, а мой отец был здесь, в Тегеране, в один из дней мной овладели предчувствия. Что-то подсказывало мне, что я должна его увидеть. Я поделилась этой мыслью с мужем. Он ответил: «Сейчас ты не можешь ехать. Поедешь через месяц, когда закончатся занятия в школе». Мы тогда впервые в жизни сильно поспорили. Я сказала ему: «Если ты не позволишь мне ехать к отцу, я брошу тебя». И он согласился.

В доме отца в Тегеране Шамси узнала, что на следующий день ему нужно отправиться в клинику на специальное обследование. Долго в ту ночь они разговаривали, делясь новостями, а утром она сопровождала его в клинику, где в тот же день он умер.

– Если бы не послушалась своего сердца и не поехала к нему, никогда бы этого себе не простила, – сказала Шамси. – Наверняка бы развелась с мужем. Ты тоже должна навестить своего.

– Не могу, – повторила я, и слезы хлынули из моих глаз.

Тогда я рассказала ей, почему это невозможно.

– Я не верю, что Муди способен на подобное.

– Это он меня сюда привез. Но сейчас все складывается хорошо. Я счастлива, что встретила тебя и что мы подружились, хотя если он узнает, что тебе все известно и о моем желании вернуться домой, то не позволит нам дружить.

– Не волнуйся, я ничего ему не скажу.