Дио всхлипнула и повисла на моей шее.

– Что с тобой?

– Ненавижу все, что связано с Уайдбеком. Ненавижу его силовое подразделение. Ненавижу Неофрона, – проговорила она сквозь слезы.

– Что он сделал?

– Разрушил меня!

Мои кулаки конвульсивно сжались.

– Что ты имеешь в виду? Расскажи все!

– Мне больше нечего сказать.

Сестра стояла напротив и едва могла говорить от волнения.

– Ладно… Тебе есть куда поехать сейчас? Я снял квартиру в Парадизо пару дней назад. Хочешь пожить у меня?

– Да, да! – закивала она, глотая слезы. – Но только если ты не будешь спрашивать меня ни о чем.

– Как скажешь, – сдался я. – Держи ключи.

Я вернулся в конференц-зал и, не обнаружив там Неофрона, отправился гулять коридорами, зашел в столовую, заглянул на парковку и наконец нашел его на корпоративной кухне в компании стакана джина и ножа для колки льда.

– Что ты с ней сделал? Да она просто ненавидит тебя, и я хочу знать, за что! – я подскочил к нему и схватился за воротник его безупречно отглаженной рубашки.

Неофрон стряхнул с себя мои руки.

– Ненависть – слишком большое чувство для такого создания, как она. Максимум злость и раздражение. Но и те ненадолго. В ее возрасте чувства меняются быстрее, чем кадры в кино. Переживет. Все это – просто шок после первого прыжка. Пусть проводит побольше времени с друзьями, и скоро все вернется на круги своя.

Я пару секунд молча переваривал услышанное, потом развернулся и вышел из кухни. Пусть думает, что я купился на эту болтовню.

* * *

– Неофрон, он темная лошадка, так? – спросил я у матери, как только представился удобный случай. – Что ты вообще знаешь о нем? Ему можно доверять?

Мама ведет свой желтый, как лепесток подсолнуха, «Ламборджини» по улице Ди Гандрия, тянущейся вдоль озера. Закат превратил воду в розовое золото, вокруг толпятся горы, – каждая последующая как будто нарисована чуть более светлой акварелью. Идеальное место и время, чтобы просто помолчать, разглядывая все эти пейзажи. Но молчание не вернет покой моей сестре…

– Один из тех, кто умрет, защищая наше благополучие. Стал работать в силовом подразделении, когда был не старше тебя. Я тогда только-только забеременела Диомедеей.

– Сколько ему лет вообще? Я помню его в те времена, когда он учил нас в школе Уайдбека, и с тех пор он совсем не изменился.

– Сорок пять или около того.

– Он не десультор, так?

– Его мать была. А он – нет. Обошло стороной, как говорится.

– Ты веришь всему, что он говорит? Какова степень твоего доверия к нему по десятибалльной шкале?

– Двадцать, – смеется мама.

– Пф-ф, – выдыхаю я. – Я серьезно.

Мама сворачивает к решетчатой ограде, отделяющей Ди Гандрию от отвесного обрыва, глушит мотор и снимает солнечные очки.

– Диомедея никогда не любила сидеть на месте. И даже из утробы на белый свет собралась раньше времени. У меня началось массивное кровотечение и преждевременные роды. Отец был в отъезде, я была полностью на попечении секьюрити, которые битый час пытались вызвать врачей. Накануне бушевала гроза, и со связью творилось что-то неладное… Так вот, пока другие охранники обрывали провода, Неофрон просто отнес меня в свою машину и привез в госпиталь. Река алой артериальной крови, вытекающая из человека, не сулила ничего хорошего, и он понял это раньше всех. В чем-чем, а в оттенках крови он всегда разбирался очень хорошо. И Диомедею первым на руки взял он. Не уверена насчет вас, оборванцев, но она ему как дочь, Крис. Вот почему я даю десять из десяти.

* * *

2011-й подкрался незаметно, как убийца. Подкрался, резво взмахнул ножом, и наша семья развалилась на куски, как праздничный каравай: Кор улетел в Сидней, и я больше не видел его. Альцедо расстался с телом афганца, повалялся несколько месяцев в реабилитации, а потом снова ушел в прыжок. Диомедея, недолго думая, «прыгнула» во второй раз. Я планировал дождаться того момента, когда по крайней мере один из них сделает контрольный звонок, но хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах…

Меня выбросило в тот день, когда я с группой других студентов отправился наблюдать открытую операцию на сердце. Скальпель погрузился в тело и вскрыл грудную клетку, как устрицу. Потом руки в синих перчатках раздвинули ребра и обнажили сердце. Я наблюдал за подобными операциями уже раз сто, но на этот раз на столе лежит девочка пяти лет. Ее сердце не больше яблока и трепещет, как дикая птица. Я закрыл глаза и…

Открыл их в совсем другом месте.

Все глубже и глубже в темноту. Темнота смыкается над моей головой, как вода над головой дайвера. Полное погружение. Я срываю с лица маску и втягиваю в себя воду. Или темноту. Без разницы, что это, – я больше не хочу на поверхность, мне нравится здесь, в глубине. Кто-то наотмашь бьет меня по щекам. Я прикрываю руками голову и зажмуриваюсь.

– Что ты колол кроме герыча?! Спидбол? Винт?!

Удар по лицу. Такой сильный, что темнота тут же рассеивается. Я открываю глаза.

Надо мной серое, испуганное лицо женщины, которая, несомненно, сидит на игле. Обтянутые тонкой, как пленка, кожей скулы, две впалые ямы вместо щек, большие нездоровые глаза. Когда-то она была даже красива, пока безумная погоня за кайфом не высосала из нее всю жизнь. Мое сознание путается, галлюцинации накатывают одна за другой, как волны: голова женщины медленно превращается в голову птицы с красным клювом.

– Сукин ты сын, собрался подохнуть прямо вот так? Прямо у меня на хате?

Птица говорит еще что-то, но остальные слова я слышу впервые: видимо, это тот изощренный мат русского языка, который мне вряд ли доведется услышать где-нибудь еще. Похоже, она только что обнаружила это тело и вколола ему какой-то препарат, который успел спасти мозг от гибели, но не успел удержать в нем душу ее приятеля. Так что теперь здесь я. Но пока непонятно, надолго ли. Судя по обжигающей рези в груди и свистящей одышке, у меня отек легких. Отек теперь уже моих легких. И судя по всему, осталось мне недолго. Я продержусь на плаву еще несколько минут, а потом мозг начнет медленно превращаться в желе: у тела передозировка и отказывают сердце и легкие. Счет идет на секунды.

– Скорую, прошу тебя, – задыхаюсь я, каждое слово отдается пожаром в груди.

– Скорую тебе, ублюдок?! – взрывается она. – Они же потом душу из тебя вытряхнут, и ты же, трепло, все им расскажешь. А мне нужна моя хата и мой, черт его раздери, бизнес!

Сейчас она выглядит почти грустной и вытирает слезы фиолетовым крылом.

– Я ничего им не скажу. Я ничего не знаю, – хриплю я. – Скорую, или мне конец.