Под прикрытием части своего же разъезда, шагом пошли донцы с места побоища, гордые сознанием исполненного долга и давно желаемого отмщения врагу, запев любимую удалую песню казаков: «Взвеселитесь, храбрые казаки, честью славою своей». С радостью встретили нас отец-командир и товарищи, ожидавшие с нетерпением нашего возвращения. Радость всех усугублялась еще тем, что взяли двух пленных японцев и пять винтовок, причем в рукопашной схватке ни одного казака и лошади не выбыло из строя. Итак, мы на деле доказали врагу всесокрушающую атаку и доблесть донского казачества и то, что не иссякли еще у казаков заветы их предков не только своею жизнью защищать и оберегать Царя, но своею храбростью и удалью веселить Его душу и сердце».

Сельский Вестник

Однажды хунхузы ночью хотели напасть на мост, охраняемый двумя казаками-малороссами. Казаки услыхали в темноте приближавшиеся шаги. Они окликнули, и вместо ответа раздался залп ружейных выстрелов. Тут один из казаков увидел, что «дело зачинается», и тотчас принял свои меры. Товарищу своему Сердюку он приказал оставаться в резерве, а сам «рассыпался в цепь за окопом и почал по ним частить из винтовки». После короткой перестрелки передовой герой, рассыпавшийся в цепь, почувствовал, что его по ноге как будто что-то жигануло. «Еге! — обратился он сам к себе родным хохлацким восклицанием, — дело пошло взаправду!..» Смекнул герой, что ранен, и «почал свистать по резерву». Сердюк твердо знал команду, и «резерв» в его единоличной особе «зараз прибег и стал помогать». Помощь состояла в том, что он принялся, как умел, перевязывать раненую ногу товарища, а тот в это время, помня, что «рассыпался за окопом», продолжал «тем часом» стрелять: пах! пах! пах! В эту минуту послышался конский топот. И раненый авангард, и резерв стали прислушиваться… Хорошо, если это свои идут, а как неравно «фунхфузы»?.. «О, то штука будет!» Но «штуки» не случилось! Подъехали охранники и «вызволили» и авангард и резерв!.. — Чем же тебя наградили? — спросил начальник, с почетным вниманием выслушавший этот характерный геройский рассказ. — А это что такое?.. — с гордостью ответил казак, указывая рукой на крестик с бантом, скромно висевший на шесте, в изголовье раненого.

Сельский Вестник

(С театра войны)

Высокий, могучий как дуб, казак-кубанец горько жаловался на то, что его назначили в обоз.

— Разве я для того шел сюда, чтобы только убирать лошадь да возить крупу. Что я дома скажу, когда меня будут расспрашивать, как я дрался с японцами?

Неподдельное горе светилось в энергичном лице. Черные глаза пытливо-вопросительно смотрели на меня. Чтобы утешить казака, я сказал:

— Ты бы переменился с кем-нибудь.

— Никто не захочет. У нас все обозные просятся в строй, не желают оставаться в обозе.

— А нельзя ли так сделать, — продолжал казак, — чтобы нас, пластунов, всех зачислить в строй, а на наше место в обоз назначить запасных солдат. Между ними есть совсем плохенькие мужички.

Мысленно я не мог не согласиться с казаком. Худой, малорослый вятский мужичок, конечно, был бы более на своем месте в обозе, чем этот рослый казак, который искренно убежден, что его назначение на войне воевать, а не исполнять мирные обязанности кучера.

— Вы бы похлопотали как-нибудь, — сделал еще одну попытку казак, — меня бабы дома засмеют.

К сожалению, я лишен был возможности исполнить просьбу казака.

Русский Инвалид

После гензанского авангардного дела ни мы японцев, ни они нас не трогали, писал один офицер, находившийся в отряде, который действовал в Корее. Но к концу сентября мы получили сведения, что японцы переходят в наступление и заняли перевалы на горном хребте к югу от Хонгуона. Нужно было произвести разведку. Главные силы 21 сентября выдвинули вперед разъезд. Было новолуние. Ночь была темна, как только могут быть темны южные, облачные ночи. Подойдя к подошве перевала, разъезд узнал от корейцев, что накануне японцы спускались с него и расспрашивали о русских и что на вершине горного хребта стоит японский сторожевой пост. Собрав эти сведения, разъезд осторожно двинулся к вершине обросшего лесом перевала. Но на ней никого не было. Только валялись раскупоренные банки консервов, комки вареного риса, да чернели остатки небольшого костра. В это время к подошве перевала подошел весь отряд. Чтобы докончить разведку, были вызваны охотники спуститься вниз к дер. Идонг. Впереди охотников шел кореец, с которым условились, что если он увидит японцев, то даст об этом знать условными сигналами. Храбрый проводник условие выполнил, но сообщил это знаком, если и не условным, то весьма понятным. Увидев японцев, он пустился удирать со всех ног на ближайшую сопку. Когда он уставал, то бросался на спину и поднимал затекшие ноги кверху. Охотники, скрываясь за складками местности и срубленным лесом, подошли к месту, откуда был ясно виден бивак японцев. Не успели наши охотники подойти к опушке леса, как с японской стороны загремели выстрелы. Но задача была выполнена, и охотники, не отвечая, отошли назад. Было решено, что сотня останется у перевала, чтобы проследить ожидавшийся переход в наступление японцев. Расположившись биваком у перевала, сотня выслала на вершину его заставу. В глубокой тьме подошла застава к кумирне на вершине. Вперед выслан часовой. Сжимая винтовку, стоит он, прислонясь к дереву, внимательно всматриваясь вперед. Ухо жадно ловит все звуки… Далеко впереди залаяли собаки… Теперь замолчали… Опять лай, но ближе… На сопке слева мелькнул огонь… Фонарь как бы пляшет; теперь ясно можно видеть, что это большой корейский фонарь… Короткий свисток, и к часовому подходит подчасок. Донесение назад послано. Через несколько минут к часовому приближается офицер. Опять мелькнул свет на сопке… Как бы отвечая ему, впереди, внизу перевала, мелькнул огонек, но это какой-то ровный, белый свет, скорее всего, электрический фонарь… Лай собаки…

— Ваше благородие, это человек лает, — слышит офицер тревожный, напряженный шепот ближайшего казака.

Отвечая на лай, где-то крикнул филин… Снова этот нервящий шепот.

— Это человек кричит!

Еще появились белые огоньки, то сходятся, то расходятся, и справа, и слева несутся крики совы, лай и карканье вороны… Огоньки расходятся, и крайние поднимаются на сопки, обходя с флангов заставу. Но начинает брезжить свет. Крики прекратились, огоньки погасли. И вдруг с трех сторон грянули залпы. Укрывшись за валиками, выдержанными залпами отбивается наша застава. Залпы, по-видимому, удачны — все слабее и слабее японский огонь, и наконец они отступают. Когда рассвело, было выяснено, что к перевалу подходит пехотная колонна и от нее отделились вправо и влево обходящие отряды. Одна сотня не могла бороться с такими силами и поэтому получила приказание отступать.

Всеобщая малороссийская газета

В то время, когда ген. Ренненкампф опрокидывал шаг за шагом передовые японские отряды[26], в самом тылу японских сил разыгралось небольшое, но характерное и молодецкое дело: хорунжий Батурин, с 14 казаками, выполняя возложенную на него задачу осветить местность вправо от пути следования колонны генерала Ренненкампфа, прошел далеко вперед по долине Бадаухэ в самую середину неприятельского расположения. Скрытно пробираясь по горам или, как здесь их принято называть, сопкам, разъезд приблизился к большому селению Чандязы. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что селение кишит неприятельской пехотой и кавалерией. Дальше идти не представлялось возможности. Оставалось только выполнить вторую половину задачи, выйти из долины Бадаухэ в параллельную ей долину Цаохэ, что хорунжий Батурин и исполнил, близко пройдя мимо селения Чандязы, никем, к счастью, не замеченный… Но едва удалось разъезду миновать селение и выйти на дорогу, извивающуюся вдоль реки, как вдруг за ними показался большой отряд конницы. По тому, как он шел быстрыми аллюрами, имея впереди себя 7 человек дозорных, державших прямое направление на казачий разъезд, не было сомнения, что казаки открыты и настойчиво преследуемы. Не оставалось ничего другого, как только поспешно уходить, но измученные ежедневными разъездами и бескормицей казачьи кони шли плохо. С каждой минутой расстояние, разделявшее оба разъезда, быстро сокращалось.