— Я знаю. — Берт и впрямь это знала. Она сама там была. В те времена это она была Викторин Мёран, она позировала для всех его картин. Она под личиной Викторин соблазнила, околдовала, вдохновила и в итоге прикончила его, ибо именно Викторин заразила его сифилисом. Но Викторин он не любил никогда. А на любовь и на шедевр она его вдохновила как Берт Моризо. Шедевр, который видели только она, сам Мане и Красовщик. На ту картину, что больше двадцати лет прятали в подземельях Парижа.

— Теперь помнишь? — спросила она, когда синь подействовала.

— Да. О да.

Она взяла его за руку и увела в лес Фонтенбло, где они сняли домик с застекленной террасой, где днем она позировала ему на тахте, где они любили друг друга, а солнце играло у них на коже. Увела на крошечный постоялый двор в Онфлёре, где в море впадает Сена, — там они пили вино в кафе у зеркально-бездвижной гавани, там они писали бок о бок, а на закате гуляли по самой кромке моря. Увела на солнечную виллу в Провансе, возле Экса, где он писал ее, а она ему улыбалась из-под полей белой соломенной шляпы, и черные глаза ее сияли драгоценными камешками.

Лишь единожды Блё одновременно была и моделью, и художником — и вдохновеньем, и творцом, не только женщиной. Талант Берт никакого отношения к Блё не имел — он был глубок и вневременен. Женщины тогда обычно не занимались живописью, а если и рисовали что-то, за художников их не считали. Но Берт импрессионисты приняли с самого начала — она писала наравне с многими. А по вечерам, когда они расходились по кафе и кабаре разговаривать об искусстве, обсуждать идеи и теории, она шла домой — сидеть с другими женщинами: того требовали приличия, хоть она и была, как сказал Мане, «лучше всех». Блё смотрела глазами Берт-художника — и видела саму Берт глазами художника, через портреты Мане. Он обожал Берт и до того, как ею овладела Блё, и после того, как та покинула ее. Мане пустился на невероятные хитрости, чтобы устроить так, что она выйдет за его младшего брата Эжена, лишь бы остаться с нею рядом, но чтобы все казалось пристойно и открыто. Она — приличная дама, он — приличный господин. И лишь когда в Берт жила Блё, страсть Мане могла проявляться в его искусстве и любви. Блё в облике Берт заводила художника туда, куда сам бы он никогда не попал. Так и сейчас.

На юге они вместе прожили месяц — писали, смеялись, валялись под синей сенью олив. Пока Сюзанна не вернулась к смертному одру Эдуара с чаем.

— Его больше нет, — промолвила Берт. — Он рисовал, как вдруг ахнул — и все. Так внезапно. Я не успела тебя даже позвать.

Сюзанна качнулась, и Берт перехватила поднос. Отнесла его к бюро, затем вернулась к вдове.

Мягко высвободила холст из мертвых пальцев Мане — и при этом чуть смазала краску на нем, чтобы набросок походил на изображение какой угодно женщины.

— Он звал тебя, — сказала Берт. — Сказал, что хочет тебя нарисовать и уже начал, а потом ахнул и произнес твое имя. «Сюзанна».

* * *

— Сифилис был к нам добр, — сказал Красовщик.

— Очень, — кивнула Блё.

— Но не очень полезен.

— Говори только за себя.

— Ну медленный же. А иногда ждать не хочется. Лучше пистолетом.

— Пистолет нам тоже не всегда помогает, как ты это успешно доказал с Винсентом.

И тут Блё пришло в голову, что с Винсентом-то, быть может, как раз все и получилось. А если Красовщик спрятал картину, которую тот писал Священной Синью, так же, как спрятал от нее ню Мане? И застрелил Винсента, чтобы только она не узнала, где эта картина? А вдруг он изобрел какой-нибудь новый трюк с нею самой, пока она в трансе или в роли и не может за ним проследить? Он с самого начала был коварен, а отточить это коварство времени у него было хоть отбавляй. Наверняка же не первый год картины от нее прячет, а она так ничего и не узнала.

— Тебе готовиться пора, — сказал Красовщик. Он задвинул шторы и застелил обеденный стол клеенкой.

— Да ну? Ты на столе это делать собрался? — спросила Блё.

— А что? Хороший стол, крепкий. Почему нельзя?

— Потому что тебе тогда придется влезать на стул… стулья. Опасно. Лучше на диване. — И она принялась собирать подушки и, подняв третью, увидела маленький никелированный револьвер, засунутый в щель у подлокотника. Блё быстро вернула подушку на место, пока Красовщик не заметил, что она заметила. — Или на полу, — сказала она. — На полу даже лучше.

Она стащила клеенку со стола и застелила ею паркет между столовой и гостиной. А раздеваясь, сказала:

— Я нашла Гогена — это тот, который жил в желтом доме с Винсентом в Арле. Как только сделаем синь, он наш. У него слабость к полинезийским девочкам.

Красовщик стянул куртку, развязал башмаки и стряхнул их с ног через всю комнату.

— И зачем он тебе понадобился, не понимаю. Тут у меня еще один краску покупал. Зовут Сёра — он теоретик, правда. Может быть медленным.

— А с Гогеном все получится быстро. Ему виденье было — того, что он хочет написать, девчонку он даже еще не видел.

— Это хорошо, нам только нужно будет последний раз прибраться, да?

Красовщик был уже весь голый — только чресла ему препоясывала драная набедренная повязка из холстины. Изогнутый позвоночник и худосочные кривые ручки и ножки превращали его в какой-то неестественный гибрид — помесь гигантской крысы и гриба-лисички. Грубая черная щетина — вроде кабаньей — клоками покрывала его умбряную кожу. Вокруг клеенки он расставил четыре маленькие жаровни, в каждой раздул из углей огонь. С одного края поместил два глиняных кувшинчика размером с гранатовые плоды, у обоих к горлышкам привязаны кожаные шнурки, у обоих — широкие пробковые крышки.

— Никакой зачистки не надо, — сказала Блё. Она тоже обнажилась и ждала, пока Красовщик все приготовит. — О брате Винсента позаботились.

Красовщик медленно обернулся к ней с длинным, черным обсидиановым ножом в руке. Рукоять была обмотана какой-то дубленой шкуркой животного.

— О торговце? Ты пристрелила брата Голландца?

— Его сифилис прибрал, — ответила она. И улыбнулась. На юной голой островитянки, выглядывая из-за полога волос до бедер, улыбка казалась робкой. — Видишь, не все бывает медленно. Но и не так быстро, чтобы не успеть их ни о чем поспрашивать.

Красовщик кивнул:

— Хорошо, значит осталось пристрелить булочника и карлика — и все готово.

— Да, готово, — согласилась она. Ч-черт. Это вовсе не то, на что она рассчитывала. Совсем-совсем не то.

— Я готов, — сказал он. — Ложись.

Красовщик снял крышку с одного кувшинчика и повесил его себе на шею, как медальон.

Блё улеглась навзничь на клеенку и вытянула руки над головой. Красовщик бросил на жаровни по щепоти порошка, и вся квартира наполнилась ароматным дымом. Он затем пробежал по комнате — заскакивал на стулья и гасил газовые рожки. Теперь в тусклом сиянии жаровен девушку едва можно было разглядеть. Обходя ее по кругу, Красовщик затянул что-то унылое и монотонное; перед ее лицом при этом он помахивал ножом. В песнопении его не было слов как таковых — только ритмы, животные звуки, смысл которым придавали модуляции голоса.