Зотов перевел на него взгляд своих небольших серых глаз. При этом снова возникла пауза, словно Зотов каждый раз взвешивал про себя, чего стоит его собеседник и стоит ли вообще ему отвечать.

– Руководители забастовки нам нужны живьем для того, – произнес он наконец внятно, как учитель на уроке, – чтобы на показательном процессе они сознались, что организовали эту забастовку по заданию израильской и японской разведок– Менять их мы ни на кого не будем.

– Извините… – сказал Круглый сорвавшимся голосом. – Я… Вы понимаете, от города до кладбища семь километров. Я не уверен, что смогу пройти их пешком. У меня это… извините, но я должен сказать: у меня геморрой…

– Ничего, пройдете! – ответил Зотов. – Вы будете как раз тем козлом, который ведет на убой все стадо. Не бойтесь, этих козлов не убивают.

Но на лице Круглого еще было сомнение. И это начало выводить Зотова из себя.

– Вот что, Круглый! – сказал он жестко. – Запомните: у вас нет выбора. Сейчас вы отправитесь на армейские склады, соберете транспорт продуктов и поедете на «Тяжмаш». И там любой ценой – вы поняли меня: любой ценой! – вы наладите самые лучшие отношения с их Забастовочным комитетом. Имейте в виду: мы будем следить за вами снаружи, у нас есть НП напротив завода. Можете пить с ними водку, можете обещать им все, что угодно, но завтра в восемь утра вы должны вывести «Тяжмаш» на эти похороны…

– А если они не выйдут? – побледнел Круглый. Зотов снял очки и впервые посмотрел Круглому в глаза.

– Я же сказал, товарищ Круглый: у вас – нет – выбора! Если вы не выведете их на эти похороны, мы вас расстреляем. Идите! – и когда Круглый вышел из своего собственного кабинета, Зотов возмущенно повернулся ко всем остальным: – Мерзавец! Как кремлевские пайки получать, так все первые! А как сделать что-то для партии, так у них геморрой!

– Сидя в осаде, мы теряем инициативу, – говорил Акопян. – На заводской теплостанции уголь кончится через шесть часов, а тридцать тысяч человек не могут торчать в холодных цехах, ничего не делая. Мы должны что-то решать – сейчас, сию минуту. Иначе люди остынут и сами разойдутся по домам…

Забастовочный Комитет – семнадцать человек во главе со Степаном Зарудным – сидел за длинным столом в пустом конференц-зале Управления «Тяжмаша», только Анатолий Гусько стоял у темного окна. Было 16.47, морозные зимние сумерки уже накрыли город, заседание проходило при свечах. Перед каждым членом Комитета лежал карманный магнитофон.

– Кто хочет высказаться? – спросил Зарудный. Несколько человек подняли руки, а пожилой слесарь Дмитрий Говорухин сказал, не ожидая приглашения…

ИЗ СТЕНОГРАММЫ ЗАСЕДАНИЯ ЗАБАСТОВОЧНОГО КОМИТЕТА «УРАЛМАША»

Д. Говорухин (представитель инструментального цеха): Я не скажу за все 30 тысяч. Я скажу за свой цех. Люди настроены очень зло. Злые люди, обозленные. На китовое мясо, на нормы выработки, на мордобой милиции, на все. Если бы вы нас не сдерживали, мы бы давно вывели танки за ворота и погромили всю милицию, освободили нашу Веру Конюхову и, конечно, Стасова и Обухова. И я пришел сказать от имени своего цеха: на кой черт вы нас сдерживаете? Чего мы ждем?

(Общий шум, разные выкрики и высказывания.) С. Зарудный: Тихо, тихо! Давайте по порядку. Кузякин, моторный цех.

В. Кузякин (представитель моторо-сборочного цеха). У нас в цеху всего две тысячи рабочих, но мы делаем моторы. Ну, то есть двигатели. А двигатель, как известно, двигает весь танк… (Смех, голоса: «А то мы не знаем?!», «Короче!») В. Кузякин: Знаете, да не знаете! Когда создается мотор, то конструктор хорошо понимает, сколько весу такой мотор может потянуть, на какой скорости и так далее. К чему я это говорю? К тому, что наша забастовка не возникла стихийно. Стихийно она могла возникнуть вчера, когда все цеха митинговали порознь, а никто их в кулак не собрал. То есть, говоря по-нашему, мотора не было у забастовки. А сегодня утром вдруг два гроба у проходной появились, как с неба упали. И сразу вся забастовка как сама собой покатилась, на хорошем моторе. Ну, мы же атеисты, мы знаем, что ни гробы, ни моторы с неба не падают. Значит, этот мотор за ночь появился. И это очень хорошо, что появился, потому что нынче вся забастовка вразнос бы пошла, стихийно. Но теперь я хочу у тебя, Степан, прямо спросить. От всего нашего цеха. Когда вы этой ночью мотор для забастовки собирали, что вы думали? Куды целились? Ведь тут все свои, и мы должны людям правду сказать: куда мы клоним? А то я тебе прямо скажу: у нас в цеху люди так настроены: если этот мотор не тянет, так мы новый соберем, ей-Богу! (Смех.) Нет, вы не смейтесь! Я не шуткую. Люди так настроены: хватит слушать, как они нам по телику лапшу на уши вешают! И хватит тебе из себя Леха Валенсу строить, миротворца. Тут урал, а не Польша! Ты понял?

С. Зарудный: Кто следующий? Давай ты, Теличкина. От столовой.

В. Теличкина (от столовой): Я не от столовой, я от всех женщин. Если вы надумали целый месяц бастовать, как в Америке, так сразу скажу: нам вас кормить нечем! Ни месяц, ни даже неделю. В столовой продуктов вообще на один день осталось, да и то, вы же знаете, мороженное китовое мясо. С такого мяса ни ребенка сделать, ни, тем более, бастовать…

А. Гусько: А как же в Польше «Солидарность» полгода бастовала?

В. Теличкина: Опять, «в Польше!» В Польше у кого больше, тот и пан! Там вся страна Валенсе деньги на забастовку собирала. Но если вы надеетесь, что у нас кто-нибудь даст вам хоть рубль на забастовку, то – вот, шиш! На водку у нас последнее отдадут, а на забастовку… Короче, я хочу Степана послушать, как мы бастовать будем? На какие шиши?

(Голоса: «Правильно», «Давай, Зарудный, тебе слово!»)

С. Зарудный: Немножко рано вы из меня речь тащите. Если бы пару минут обождать, пока пять часов стукнет. Но ладно. Я вам пока вот что скажу. Одно дело – готовить забастовку или даже восстание, а другое – открыть ворота и сказать людям: «Вот армия, вот милиция, они будут в вас стрелять, а вы идите под пули, не бойтесь!». Может, некоторые храбрые и пойдут, но я на свою душу такой грех не возьму вести людей на верную смерть. Даже если я вам признаюсь, что мы маленько запаслись боеприпасами и у нас вполне есть шанс прорваться сквозь окружение. Все-таки я офицер запаса и кое-чему нас в академии научили и в Афганистане тоже. Но вот сейчас будет ровно пять часов, и мы этого часа весь день ждали. А нам надо точно знать, что там на Других заводах происходит и что в городе происходит в связи с нашей забастовкой. Но теперь вот почти ровно пять часов и я прошу всех подойти к окну. Сейчас мы получим какую-то информацию и тогда вместе будем решать…"

Зарудный встал со стула и в сопровождении удивленных членов Забастовочного Комитета подошел к окну, где уже давно стоял Анатолий Гусько. Вглядываясь в темноту за окном, Гусько одновременно посматривал на секундную стрелку своих ручных часов. Когда часы показали 17.00, по ту сторону заводского забора, позади кольца милицейского и армейского окружения, в окне одного из темных домов вдруг вспыхнул ручной электрический фонарь и тут же зачастил прерывистой серией коротких вспышек.