— Вы должны были вернуться в Англию?

— Через несколько месяцев, таков был план. Я никогда не плавала раньше, только пару раз во Францию, и мне показалось, что это будет настоящим приключением. — Она запнулась, было видно, что она не хочет продолжать. — Мы можем поговорить о чем-то другом?

Он не настаивал, и она храбро, как солдат, расправилась с мясом, как будто решила ему доказать, что не сломлена. А может быть, не хотела идти наверх и оставаться одна? Где ее ждали ночные призраки.

Он понимал и разделял это чувство — страх перед одиночеством.

После долгого молчания Мэй Трент отложила вилку и спросила:

— Как вы можете так упорно расспрашивать людей, добиваясь от них признания, копаясь в их прошлом, будто никто не имеет права на свои личные тайны? Наверное, это иногда вас утомляет? Ведь это похуже, чем сплетничать или подслушивать.

Хэмиш охотно поддакнул: «Да, это недостойно джентльмена».

Ратлидж поморщился, но ответил:

— Если люди сразу говорят правду, меньше оснований их расспрашивать. Но ложь набрасывает непроницаемый покров и требует прояснения, приходится снимать слой за слоем, проверять, возможно ли ее отнести к категории преднамеренной.

Мэй Трент задумчиво играла кусочком хлеба.

— Но в это я не могу поверить. Ведь в основном люди честны и говорят правду. — Она скатала два шарика из хлебного мякиша и, вдруг осознав, что делает, смутилась.

— А вы были правдивы и честны со мной до этого разговора? — спросил Ратлидж.

Щеки ее порозовели.

— Я пыталась сохранить в тайне свои секреты, а не тайны отца Джеймса.

Подождав немного, он снова спросил:

— А если я приду к вам завтра и задам вопрос — не вы ли убили отца Джеймса, вы скажете мне правду?

— Скажу, что не я. Мне нечего скрывать, я абсолютно невинна.

— А сказали бы вы мне правду, если бы у вас были веские причины, не могу назвать какие, по которым вы ударили отца Джеймса и оставили умирать в луже крови?

Что-то промелькнуло в ее взгляде.

— Я не сумасшедшая, чтобы не понимать, что меня повесят после этого признания. Но дело не в этом. Вы пытаетесь влезть в мою душу, заставить вспоминать то, что я хочу навсегда похоронить. Показываете фотографию, потом начинаете допрашивать, хотя знаете, как тяжело мне говорить о «Титанике». — Она остановила его жестом, когда он хотел ответить. — А если я начну вас расспрашивать о войне? Вы ведь участвовали в боях, не так ли? Вы видели тела, разорванные снарядами на куски, видели, как кости торчат из ран, своих друзей, прошитых пополам пулеметными очередями так, что их грудь превратилась в сплошное кровавое месиво? Вы убивали на войне, так? Каково это — смотреть, как умирает человек, которого вы убили?

С коротким восклицанием Ратлидж встал и отошел к окну. Улицы были темными, последние огни погасли, набережная была пуста, за исключением трусившего по своим делам кота.

— Простите меня, — начала Мэй Трент, напуганная его реакцией, но потом по своей привычке надменно вздернула подбородок. — Нет, я не прошу прощения. Я намеренно причинила вам боль. Я хотела, чтобы вы поняли, как ваши вопросы ранят меня.

— Сдаюсь, — произнес Ратлидж.

Она не стала пить с ним чай в гостиной. Поднялась наверх, не оглядываясь.

Но по ее спине и плечам было ясно, что она плачет.

Понимая, что не сможет уснуть, Ратлидж отправился на набережную посмотреть на звезды. Ветер донес до него запах табачного дыма, и, обернувшись, он увидел доктора Стивенсона, направлявшегося в его сторону.

— Рад встрече, — сказал доктор неискренне. — Меня вызывали на срочные роды, и теперь я не скоро приду в себя. Роды были трудными, но мать и сын живы и здоровы. А вы что бродите?

Интересно, что подумает доктор, если ему сказать, что только что он изводил вопросами двух женщин, которые посчитали его мучителем? Ратлидж не стал этого выяснять, ответил просто:

— Наверное, меня притягивают болота.

Стивенсон недоверчиво хмыкнул.

— Какие новости об Уолше?

— Инспектор Блевинс выясняет, не встречались ли Уолш и отец Джеймс во Франции во время войны.

— Не думаю. Но даже если это так, какая разница?

— Блевинс сказал, что отец Джеймс написал из Франции письмо своей сестре, Джудит. И там упомянул об одной сказке, которую она любила слушать в детстве. О Джеке Великане. Но она умерла, а письмо не сохранилось.

Доктор вдруг зашелся смехом, похожим на кудахтанье.

— Не могу понять вас полицейских. Как вы сказали — Джек Великан?

— Но мы проверяем каждую деталь…

Доктор оборвал бесцеремонно:

— Вы просто глупцы, вот вы кто! Это был не Джек, а Жак. И он был очень высок, но худой как жердь и был похож скорее на бобовый стручок, но не на великана. Отец Джеймс рассказывал мне о нем, думал, что мне будет интересен его опыт. Жак Ламье, так его звали, французский канадец. Он приехал во Францию оказывать первую помощь и остался на войне. Мы все еще переписываемся. Он живет в Квебеке, и у него там репутация лучшего хирурга, особенно по ампутациям, почти все его пациенты выживают.

И, продолжая посмеиваться, Стивенсон пошел прочь. Не оглядываясь, бросил через плечо:

— Скажите Блевинсу, что я могу ему принести письма от Ламье, датированные этим месяцем. Трудно с такого расстояния вышибить кому-то мозги, а?

Ратлидж уже несколько часов лежал без сна, глядя, как по лепному потолку бегут тени. Облака неслись по небу, то скрывая, то открывая месяц.

Хэмиш все говорил о войне, о тех, кто был с ними, вспоминал, как они жили в окопах, ожидая своей очереди умереть. Многие читали книги, играли в карты, разговаривали, перечитывали письма из дома, занимались чем могли, только чтобы не думать о том моменте, когда их снова бросят в атаку. Никто не говорил о мертвых из-за суеверного страха, что его имя станет очередным в длинном списке пропавших, раненых и убитых. Шансы уцелеть были малы. Удача, везение, опыт иногда помогали. Но все равно гибли и бывалые. Война пожирала людей, как чудовище, голодное и жаждущее крови и плоти.

Все, кто сражался и выжил, вспоминали потом свой собственный страх. Воспоминания развертывались медленно, как лента, картина за картиной. Был также страх оказаться трусом, стать причиной гибели друга. Ратлидж своей безрассудной храбростью старался победить страх, но этого было недостаточно, потому что он не мог спасти всех своих солдат. Он вытаскивал из-под огня на себе тех, кому не повезло, хотя они кричали, чтобы он бросил их, что им невыносимо больно, он держал их на руках, пока они умирали, и не переставал про себя молиться, благодаря Бога, что остался цел. А потом лежал в темноте без сна, терзаясь угрызениями совести и вины за то, что остался жить. Такой же страх владел Мэй Трент? Что она позволила старой женщине, которая была на ее попечении, умереть? Что, поддавшись панике, спасая себя, не заметила протянутой руки, а должна была…