– Скорее я бы сказал, что поеду домой.

– К семье?

– Нет… На Донбасс. Мое место там. – Теперь Олег твердо смотрел прямо в объектив камеры.

– Что это? Жажда мести? Неужели девять месяцев плена ничему не научили вас? – наседала журналистка, скорчив презрительную мину.

Помолчав, Олег задумчиво ответил:

– Он меня подкосил. Более того. Почти сломал.

– Тем более! – почти что взвизгнула она. – Что же вами движет? – В ее голосе упрек смешивался с брезгливостью.

Олег агрессивно подался вперед, заставив оператора нервно вздрогнуть и отступить на один шажок.

– В детстве у меня была игрушка. Неваляшка. У вас она наверняка тоже была. Вот я как эта игрушка. И сейчас время подниматься. – Все же она вывела его из себя. Своим тоном. Своей мимикой. В этом состоянии Олег часто говорил лишнее, выдавая истинные, сокровенные мысли и суждения, которые стоило бы приберечь для себя. Но в такие моменты он использовал жесткую откровенность как оружие против раздражителя. – Я ощущаю, что мое место там, не могу и не хочу противиться этой тяге. Там я смогу снова распрямиться. А поэтому я вновь поеду туда.

– Вы ненавидите военнослужащих ВСУ? Хотите поквитаться с Украиной? – Рыжая чуть прищуривала правый глаз, явный признак того, что окончательно распознала в собеседнике идеологического врага и внесла в соответствующую категорию в своей внутренней картотеки.

– Нет… – Олег на секунду задумался, стараясь попроще сформулировать то, что вываривалось в нем за долгие месяцы плена. – Во мне нет ненависти. Она выжигает изнутри. Что касается тех, кто воюет на той стороне… Вы знаете, русские офицеры разговаривали на французском лучше, чем на родном, и восхищались Бонапартом. Это не мешало им бить его. Я понимаю наших врагов, – это слово он с нажимом выделил, тут же увидев перед глазами галерею всех тех, с кем он «познакомился» в подвале, – и мне действительно есть что им припомнить. Но я не собираюсь этого делать и не испытываю к ним неприязни. Я не буддист, нет. Мои соображения прагматичны. Даже эгоистичны. Просто не хочу разрушать себя ненавистью.

– Олег, относительно возвращения на Донбасс. Вы хорошо подумали? А как же ваши родные? – Теперь ее физиономия была полна скорби и сопереживания, уместных в больничной палате, а голос всеми своими модуляциями доносил до зрителя мысль, что он лицезреет классического свихнувшегося персонажа.

Олег взглянул на Машу. Она сжала его руку и едва заметно кивнула.

– Так что же, сержант Мирошников? – не отставала назойливая журналистка. – Вы снова готовы бросить семью, заставив переживать за вас?

– Нет, не оставлю. – Олег смерил рыжую репортершу с нелепым микрофоном в руках насмешливым, с легким оттенком жалости взглядом и повернулся к Маше. – Моя семья будет рядом со мной.

Олег с Машей переглянулись, обменялись улыбками и, небрежно отодвинув оператора, обнявшись, пошли в сторону выхода.

– Вы не думаете, что женщине не место на войне и везти ее с собой минимум безответственно? – бросила им вслед журналистка.

– Моя война закончена, – ответил Олег через плечо, – мы едем не разрушать, а создавать. Волонтеры бывают разные.

«Отнюдь не самый однозначный пример умонастроений в среде так называемых добровольцев, воевавших на стороне сепаратистов на востоке Украины и сегодня вернувшихся домой благодаря доброй воле украинского правительства и миротворческой активности депутата Верховной рады…»

Не досмотрев последние секунды сюжета, майор Барвинский нажал на пульте mute, и висящая на стене кабинета панель затихла.

– Ну і навіщо ви його відпустили? Щоб він інтерв’ю ось такі роздавав?[20] – Щуплый особист развязно устроился на диванчике у противоположной стены, прямо под портретом Евгена Коновальца, закинув ногу на ногу, он вопросительным, с наглецой взглядом смотрел на Барвинского.

– Нам він не потрібний[21]. – Майор устало вытянулся в кресле. Этот выкормыш СБУ образца кучмовских времен утомлял его своей тупостью и замашками мелкого садиста. – Не буває відносин з примусу. А ікла ми йому і так якщо не висмикнули, то підпиляли вже точно. Для України він тепер загрози не представляє. Скоріше навпаки[22].

– Так він наших хлопців…[23] – свирепо начал особист, привставая с дивана.

– І що?[24] – холодно прервал его хозяин кабинета. – Мученика треба було з нього робити? Це контрпродуктивно. Менше емоцій, капітан. Ще один міні-Хемінгуей на тій стороні буде Україна тільки корисний. Їх опозиція – наш головний важіль тиску і навіть, якщо хочете, зброя. Треба його тільки ретельно відточити…[25]

– Так чому ж він може бути нам корисний?[26] – с вызовом спросил особист, снова усаживаясь на место.

– Пропагандою пацифізму[27], – вздох самопроизвольно вырвался у Барвинского, – і не нам, а Україні. Нам особисто через особливості психотипу він ні до чого, я вже пояснював[28].

– Ви міркуєте якимись абстрактними категоріями, Норман Тарасович… Ви не в Канаді! Тут все жорсткіше, тут війна йде, а ви гуманізмом грядочку засівають. На майбутнє. Зійде – не зійде. У нас часу немає! Повномасштабне вторгнення на носі! Ви в зону АТО поїдьте, подивіться своїми очима. А ви все ніяк тебе рукавички не зніме. Хемінгуей… Той був, як я чув, такий великий письменник. А цей? Так ми його майже розчавили. Причому без особливих зусиль. А ось ви не дали нам довести справу до кінця![29] – Он распалялся все больше и больше, его лицо покрылось багровыми пятнами.