Когда Митя вынул последнее ведро черной жижи и выплеснул его под куст смородины, посаженный невесть чьею рукой, истлевшей уже на неведомом погосте, то на бревнах, выстилавших пол колодца, в оставшемся слое грязи что-то блеснуло. Он нагнулся, нашарил какие-то твердые катышки и сполоснул, крепко зажав их в кулаке, в воде, приготовленной для промывки сруба.

И разжал пальцы. На ладони, нестерпимо сияя навстречу лучам июльского солнца, лежали крупные кристаллы горного хрусталя. Чистые, как слезы.

Это дом приготовил подарок своему хозяину.

* * *

Аликс не могла не встретиться с Джимом. Не так уж много в Париже мест, где богатые туристки покупают свои впечатления, – и какой обман! Каждой достается только она сама, да еще веселый любовник, – а Париж неуловим и недоступен, иначе от него ничего бы давно не осталось.

И не так уж мало времени и искусства тратил Джим, чтобы регулярно сканировать поле своей охоты в поисках подходящей добычи.

Две женщины – зрелая и юная, блондинка и брюнетка, но мать и дочь, – боже, зачем девочки вырастают? Как прекрасна была бы жизнь, если бы женщины не старели! – думал Джим. И они подружились – все трое. На это мужчине понадобилось около часа.

«Повезло, – думал он. – Повезло несказанно. Русская американка, и богата. С печальным опытом многолетнего замужества за избалованным русским интеллигентом «из хорошей семьи» да еще с либерально-демократической дурью, – хуже, по опыту Джима, длялюбой женщины и быть ничего не может. Прелестная избалованная же дочка. Совсем другой тип – неожиданно жгучий. Испанский? Нет, цыганский или татарский, если учесть русского отца. Но в обеих что-то есть. Какой-то порыв. Просвет. Отблеск красоты». А это для Джима было главное. Он уж и не надеялся – так это было редко. Все равно что встретить единорога – не на средневековом гобелене, а на парижском бульваре.

И вот они уже в его красной сверкающей машине – все трое. И всем весело. Экзотический соотечественник-космополит, капитан яхт, морской волк! Подумать только! И дочь – известная писательница, и совсем молоденькая, чуть старше Ло, – нет, это немыслимо! Какая жалость, что они ее не читали! Это было бы так кстати…

Но времени нет, ведь именно к ней они и едут в красной машине, и вот уже близко, близко Булонский лес и его окраины со скромными, но такими изысканными в своей простоте appartements. Вот сейчас он ей дозвонится. Вот-вот.

Нет, кажется, что-то не складывается. Почему его голос звучит так сердито? И зачем он говорит, что мы москвички, называет наши имена – можно было бы представить лично…

Ах, просто она не дома! Ну, конечно! Что ей там делать одной? Писать? Но ведь уже вечер, пора развлекаться. Вот она и развлекается – где-то с друзьями. Странно, почему это сразу не пришло ему в голову? Мы ведь уже почти у ее дома! Оказывается, в это время она обычно у себя… Но нет, сегодня нет. Жаль! Ну что ж, все впереди! Так даже лучше – есть предлог продолжать знакомство. Ах, не надо никаких предлогов? О! Может быть, может быть…

* * *

– Ты не одна? Кто это у тебя – извини, можешь не отвечать!

– Ну, почему же! Один парень из Москвы, мой… друг. Приехал только что.

– Познакомишь?

Молчание. Она колеблется – значит, не хочет. О, это серьезно.

– Ну конечно, отчего же нет? Только давай не сегодня, ладно? И знаешь, с твоими полуамериканками, то есть полурусскими, я встретиться не смогу. Нет, никогда. Почему? Дорогой, я думала, взрослые мужчины не задают таких вопросов – только у нас в Москве. А ты там так давно не живешь, должен был бы отвыкнуть… Ну, хорошо. Просто это случайное и очень неблагоприятное стечение обстоятельств. Судьба такая. В общем, мы почти знакомы. Они меня видели… на одной фотографии. Могут узнать. Сказать, что ошиблись? Могла бы, и успешно. Но – нет, не хочу. У меня, знаешь, есть одно чувство… Ты не поверишь! Какое? Сама не знаю… Наверное, чувство социальной справедливости. Да, точно. Оно. Ненавижу буржуев. Ненавижу московских буржуа, особенно из Америки. Развлечение нашли – жить в России. Мы тут с голоду подыхали, а они на это смотрели. Интересно ведь посмотреть. Впрочем, тебе-то было, кажется, вовсе не так интересно.

Ах, чуть не забыла! Послушай, у меня просьба. Отвези их посмотреть Сорбонну – ты ведь говорил, девочка собралась там учиться. Только так, чтобы завтра ровно в полдень она оказалась на главной лестнице с розой в руках. Купи ей какую-нибудь, только одну. Какого цвета? Сам выбери. Ну, сделай для меня. Потом расскажу, зачем. Очень важно, очень. Согласен? Нет, ты не слишком обязательный человек. Я должна твердо знать: она будет на главной лестнице в двенадцать, с розой. Только не перепутай ее с матерью! Ну, салют.

* * *

14 июля, едва солнце поднялось над Сорбонной, Саша Огнев проснулся в светлой маленькой спальне, в квартире Тирселе – так она велела себя называть. Она, сладко спящая за стеной. Она, его друг. Проговорили весь вечер, почти до света. Он рассказал ей все – впервые в жизни у него был человек, которому можно рассказать все. О матери, о Мергене, об отце. О том, что ждет его наутро – в День взятия Бастилии, на лестнице в главном корпусе Сорбонны – и как все условлено с Marie.

А она, Тирселе, только слушала. Слушала, поглаживая свои волосы – в Париже они еще отросли, светились совсем другим оттенком, огнисто-рыжим, и чуть вились. Он спросил – и узнал, что там, в Москве, ее делали скандинавской блондинкой – такой был выбран для нее тип – а для этого обесцвечивали волосы и разглаживали их специальным утюгом – подумать только! Пожалуй, это единственное, что она удостоила сообщить о себе, пропуская между пальцами рыжеватые пряди: такая у нее была манера слушать. Вот он и рассказывал, рассказывал все, а она слушала, полулежа на диване, как дама полусвета, подлинная парижская кокотка, и лишь иногда вставая, чтобы сварить еще кофе, или приподнимаясь, чтобы налить его в чашки.

Они разошлись под утро, и как он был счастлив, что в воздухе ничего такого не висело, не нагнеталось и не угрожало дружбе. Все было прозрачно. Свежо, чисто и прекрасно.

Он забылся на какой-то час и проснулся от криков стрижей, первых лучей солнца и мыслей о Marie.

И вот, задолго до полудня, он в Сорбонне, на главной лестнице. Они договорились встретиться на верхней площадке, и сначала он встал там, у балюстрады. Но через несколько минут понял: нет, он спустится и будет смотреть снизу, чтобы увидеть и узнать Marie прежде, чем она его. Было условлено, что у нее в руке будет роза – любого цвета, какой она сама захочет в это утро. А у него – зеленая повязка на рукаве. Зеленая, потому что… Ну, он не знал, почему.

На ступенях появлялись иногда студенты – будущие и настоящие. Их было мало – не сезон. Лестница поднималась перед ним – пустая.

Скоро, скоро полдень. Вот. Стрелки сравнялись.

На верхней площадке появляются две девушки. И обе спускаются, медленно, не глядя друг на друга, одна – черноволосая – впереди на ступеньку. И в руке у нее – роза. Розовая, очень бледная, гораздо бледнее ее щек – Боже мой, да она почти ребенок, но как хороша! Как испанская танцовщица, она аккуратно и точно ставит точеные ножки в розовых атласных туфлях-балетках и смотрит прямо перед собой. Странно – кажется, она сама по себе и иногда рассеянно осматривается – но вовсе не так, будто ищет или ждет кого-то! Нет, это не может быть она. Не может быть Marie… Эта цветущая, свежая, едва распустившаяся красота – в ней все – земное, все – тленное, все – отблеск и предчувствие увядания… Как странно! Девочка – и мысли о смерти… Нет, не Marie – но как же роза? И полдень? Неужели все-таки… А что-то удерживает на месте, что-то не дает сделать шаг…