— Твоя Софи — всего лишь мелкая сошка в большой игре, затеянной ради того, чтобы Отто Скорцени вышел на свободу, — ответил Алик, направляясь к двери. — Пока с ней все в порядке, но она под наблюдением.

— Она снова у Бруннера? Он убьет ее! — в отчаянии воскликнула Маренн. — Я прошу.

— Подумай, — повторил многозначительно Алик и вышел в коридор.

Стиснув ладонями виски, Маренн в изнеможении опустилась в кресло. Она была готова разрыдаться, и сдерживала себя из последних сил. Она снова была «под колпаком», как говорили у Мюллера, и, видимо, так никогда и не переставала под этим колпаком находиться. Зазвонил телефон. Проглотив слюну, Маренн на мгновение сомкнула веки, чтобы собраться с духом, потом взяла трубку.

— Мари, я узнавал по твоему делу, — она услышала голос де Трая. — Пока…

— Подожди, — она поняла, что их прослушивают, — поговорим в машине.

— В машине? — он удивился.

— Да, мы уезжаем. Немедленно. Домой. И если можно, не заказывай машину из штаба.

— Как же тогда?

— Что-нибудь придумаем. Возьми Айстофеля. Встречаемся внизу.

Она повесила трубку. Собралась быстро. Де Трай ждал ее в холле, держа на поводке овчарку. Он уже расплатился за номера. Не взглянув на портье, который, как она поняла, был завербован, впрочем, как, скорее всего, и вся обслуга здесь, Маренн направилась к графу. Де Трай взял у нес небольшой чемодан с вещами, она у него — Айстофеля. Из отеля вышли пешком, несмотря на то, что шел дождь. В молчании прошли два квартала и взяли такси. Несколько раз де Трай пытался начать разговор, но Маренн останавливала его. До аэродрома добрались быстро. Самолет был французским, предоставлен президентом де Голлем, а значит, проверен французскими спецслужбами. Только поднявшись на борт, Маренн позволила себе сказать Анри:

— Никакого моего дела больше не существует. Точнее того, о котором я просила тебя узнать. А есть совсем другое дело. Как-то неожиданно образовалось, — она вздохнула. — И я даже не исключаю, что оно может стоить мне жизни.

Потом замолчала. Она вспомнила 20 июля 1944 года, вспомнила разговор с Аликом тогда. Она не забывала его никогда. Тогда она стерла показания, которые ей было поручено получить под воздействием лекарств и гипноза у отставного генерала фон Корндорфа — показания против его сына. Младший Корндорф был видным деятелем в СД, его прочили на смену Шелленбергу, если положение того стало бы менее устойчивым в результате заговора. Такая рокировка, конечно, не устраивала Скорцени и Науйокса. Тогда еще план послевоенного «выживания» еще не был окончательно сформирован, Шелленберг был им нужен, — не то, что сейчас, — так что Корндорф представлял собой определенную опасность. Получить сведения от отца, порочащие его сына, даже больше, подводящие его под расстрел. На такое Маренн не могла пойти даже ради Вальтера. Она была уверена, Вальтер вполне способен сам позаботиться о том, чтобы убрать конкурентов, без ее участия. К тому же не он поручил ей допрос. Он даже ничего не знал об этом. Это сделал Мюллер. А значит, Скорцени, который состоял с Мюллером и Кальтенбруннером в союзе в то время. Она выполнила то, что они просили, но, осознав, насколько это чудовищно, стерла показания с пленки и, рискнув репутацией, заявила, что у нее ничего не получилось. Генерал не поддался гипнозу. Конечно, ей никто не поверил. Скорцени тогда отвел гнев гестапо и ее всесильного начальника, прикрыв ее провал своим авторитетом. Позднее она узнала, что Корндорф все-таки погиб, при весьма странных обстоятельствах. Именно это имел в виду Алик, когда говорил о неких персонах, «которых из-за нее не удалось убрать под общий шумок, а пришлось заниматься ими отдельно». А тогда, вернувшись под утро от Мюллера на Беркаерштрассе, она вошла в свой кабинет и… увидела, что Алик сидит за ее столом. Он явно ждал се. Точно так же, как совсем недавно в номере гостиницы. Она очень удивилась и спросила:

— Что случилось? Почему ты здесь? Что-нибудь с Джилл?

По выражению его лица поняла, что он приехал неслучайно. Она не могла сказать, было ли то выражение лица таким же, каким недавно в гостинице, так как тогда разговор происходил при ярком электрическом свете, а теперь в потемках — но не исключено.

Он спросил ее без всяких вступлений:

— Зачем ты это сделала, Маренн?

Она промолчала.

— Зачем ты стерла запись допроса? — повторил он. — Я подтвердил, как меня просил Отто, что ты просто не справилась с задачей. Но ты всех нас поставила в сложное положение.

— Я… — она хотела возразить, но он остановил ее:

— Погоди. Мне известно наперед все, что ты скажешь. Что после смерти Штефана, тебе безразлично, что будет с тобой дальше, что ты не боишься вернуться в лагерь. Но лагеря изменились, Маренн. Тебе было тяжело у Габеля, теперь будет во сто крат хуже. И тебе, и Джилл. Не забывайся. Не забывай, что ты пользуешься правами, которые, по сути, ты не должна иметь. Но пока оставим это. Ты думаешь, что помогла Шелленбергу, когда уничтожила запись? Ведь ты хотела помочь ему, верно? Избавиться от Корндорфа было бы благом для него и для всех нас, а ты помешала.

— Избавиться таким способом? Заставив отца клеветать на сына? — она была поражена его холодным равнодушием. — Это противно природе, ее законам, в конце концов. Противно моим убеждениям. Это преступление, Алик.

— Многое из того, что задумывается и совершается в стенах этого здания и других подобных учреждений — преступление, — Науйокс и бровью не повел. — Природа природой, но у спецслужб своя специфика работы. И ты должна понимать это. Я встал между тобой и Кальтенбруннером, потому что уважаю все то, что ты делаешь для солдат и офицеров, раненных на фронтах. Потому что благодарен за все, что ты делаешь для Ирмы. Я встану еще раз, если придется. Но имей в виду, ситуация может измениться настолько, что ты останешься один на один со своими так называемыми принципами. А заодно и с поступками. И тогда встать будет некому. И кто будет нести на себе бремя этих твоих принципов — твоя дочь?

Она не ответила ему тогда. Она вообще не ожидала, что он станет с ней так говорить. А он встал тогда, как и теперь, невозмутимо. Надел фуражку, как сейчас шляпу, и вышел, заметив только:

— Мне надо ехать по делам. А ты пока отдыхай. Твоя дочь в безопасности. Ее нашли.

Это был первый звонок к спектаклю. Теперь прозвучал второй. И, скорее всего, скоро будет третий. Ситуация действительно изменилась. И она осталась один на один со своими принципами — тащить их бремя, правда, нелегко.

9 сентября 1947 года в Дармштадте был зачитан приговор по делу бывшего штандартенфюрера СС Отто Скорцени. Американский военный суд признал Скорцени невиновным. Он был оправдан по всем пунктам. Однако, несмотря на вынесенный оправдательный приговор, советская сторона настаивала на новом процессе над бывшим обер-диверсантом Гитлера и добилась, чтобы Скорцени остался за колючей проволокой лагеря для военнопленных. Над бывшим оберштурмбаннфюрером замаячила угроза снова оказаться на скамье подсудимых. Не желая испытывать судьбу и отдавать дело Скорцени на волю случая и судеб, тем более в советских погонах, покровители из числа влиятельных офицеров американской разведки при тесном содействии бывших сотрудников СД, уже оказавшихся на свободе, организовали его побег.