— Я понимаю, — Ильзе кивнула головой.

— После того как обследование закончится, вы отправитесь домой. Я оплачу билеты. А через неделю вызовите меня телеграммой. Для меня это будет повод увидеться с Вальтером, не вызывая подозрений, — она взглянула на Ильзе и пояснила. — Меры предосторожности необходимы не только потому, что нам следует опасаться французов. Как раз французов нам нужно опасаться меньше всего. Но мы не должны забывать о Бруннере и о тех людях, которые сейчас стоят за ним. Они, безусловно, следят за нами. Это нельзя сбрасывать со счетов. И они куда опаснее, чем французы, англичане. Вы все уяснили?

— Да, да, конечно, — Ильзе сжала руки на груди, губы ее дрожали. — Я сделаю, как вы сказали.

— Вот и хорошо.

— Фрау Ильзе, вот так встреча! — в комнату вошла Джилл. — Мама, Женевьева просила сказать, ужин накрыт. Можно приглашать за стол.

Ильзе встала. Снова взглянула на портрет, потом — на Маренн. Зеленоватые глаза женщины с портрета времен Первой мировой войны смотрели на нее сквозь паутину грустных и трагических лет с сочувствием, пониманием, добротой. Закрыв лицо руками, Ильзе неожиданно расплакалась.

— Мама! — Клаус оставил Айстофеля и подбежал к ней.

— Что случилось? — Джилл явно смутилась.

— Ничего, ничего, — Маренн поднялась и, подойдя к Ильзе, ласково обняла ее. — Это все эмоции, воспоминания. Это все пройдет. Клаус, — она погладила мальчика по голове, — иди с Джилл в столовую. Мы тоже сейчас подойдем. И не забудьте покормить Айстофеля, — напомнила она с улыбкой. — Скажи Женевьеве, я разрешила тебе его покормить.

Ильзе выполнила просьбу Маренн. Она сделала все, как договорились в Париже, и спустя две недели Маренн отправилась в Италию. Сойдя с поезда в Милане, она на такси добралась до Паланцы, где на берегу озера Лаго-Маджоре проживал бывший шеф германской разведки Вальтер Шелленберг.

Начиналась весна. День выдался солнечным, ласково пригревало солнце. Маренн вышла из машины, расплатилась с водителем и оглянулась вокруг. Тишина. Высокие деревья поскрипывали ветвями над голубоватой гладью озера. Снега почти не видно. Небо синее, чистое — ни облачка. Яркое мартовское солнце веселыми зайчиками стучалось в цветные окна небольшого дома на берегу, построенного в стиле ампир. Поправив черную вуалетку, скрывающую лицо, Маренн направилась по дорожке к дому. Вдруг остановилась — ее словно пронизало электрическим током. Она вскинула голову. На балконе второго этажа она увидела Вальтера. Сердце, казалось, застыло внутри. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Последние дни перед падением Берлина вспомнились Маренн в это мгновение с необыкновенной яркостью. Прощальный взгляд Евы Браун, гибель Фелькерзама, тяжелое ранение и смерть Ирмы. Разрушенные дома, танки с красными звездами на башнях, перегородившие улицы. Казалось, весь мир стоит на грани краха. Завтра никогда не наступит. Но война закончилась. Они остались, чтобы жить. Жить и помнить.

Он ушел с балкона, наверное, для того, чтобы встретить ее внизу. Она поднялась по ступеням на крыльцо. Вошла в холл.

— Здравствуй, Маренн, — он спустился с лестницы и подошел к ней.

Она помнила его объятия, помнила запах его тела. Сердце заныло, на глаза навернулись слезы. Без слов она обняла его, прижавшись лбом к плечу.

— Ильза с Клаусом уехали в Милан, — сказал он, гладя ее волосы. — Она решила, что нам лучше остаться одним.

— Я думаю, такое решение далось ей непросто, — Маренн подняла голову, неотрывно глядя в его лицо.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Она знает, что я люблю тебя, по надо растить Клауса, да и самой ей жить негде. Возвращаться в Германию одна она боится.

— Она сказала мне, что ты проходишь обследование в клинике Форнака, — Маренн прошла в комнату и опустилась в кресло. — Что говорят врачи?

— Они настаивают на операции. И как можно скорее. Максимум, что они дают мне на раздумья, — неделю.

— Надо соглашаться, я думаю.

— Нет, операция не поможет, я знаю, — закурив сигарету, Вальтер подошел к окну. — Она только ухудшит дело. Мне уже ничего не поможет. Сколько протяну — столько и протяну. Если меня не станет… — он повернулся.

— Не надо говорить об этом, — Маренн вздрогнула.

— Надо, — спокойно продолжил он. — Я генерал, пускай теперь и бывший, мне приходилось смотреть смерти в лицо, и она меня не пугает. Но я хочу просить тебя позаботься о Клаусе.

— Об этом и просить не нужно, — в волнении Маренн сжала поручень кресла. — Я, конечно, его не оставлю, я стану ему второй матерью, если потребуется, но я не допускаю даже мысли…

— Не стоит обманывать себя. Ты знаешь, это не в моих правилах, — он подошел, сел в кресло напротив.

Он смотрел на нее успокаивающе, но коричневатые тени под глазами, впавшие щеки, сильная худоба — все говорило о том, что болезнь прогрессирует.

— Так что наши друзья, прежние коллеги по службе? — заметив отчаяние, мелькнувшее в ее взгляде, он постарался отвлечь ее. — Живы-здоровы? Процветают? Получили индульгенцию у союзников? Каждый или одну на всех? Ильзе сказал мне, что ты хочешь поговорить со мной о Бруннере. Опять о Бруннере. Ему удалось выкрутиться?

— Да, и не просто выкрутиться. Можно сказать, он вышел сухим из воды, — Маренн грустно покачала головой,— Когда пришли союзники, он выдал себя за простого солдата, а потом скрылся и некоторое время отсиживался, дожидаясь лучших времен. Теперь, кажется, такие времена настали. У него появились влиятельные покровители.

— Кто же такие? — Шелленберг иронично вскинул бровь. — Никак мои бывшие подчиненные Скорцени и Науйокс?

— Не совсем так, — Маренн внимательно посмотрела на него. — В Бруннере заинтересованы американцы. Я была в Дармштадте, когда там шел суд на Скорцени. И мне там довелось увидеться с Науйоксом. Он сказал мне, что американцы готовы освободить Скорцени в обмен на то, чтобы репутация Бруннера осталась незапятнанной и он смог бы открыто сотрудничать с ними. Грехи же Бруннера они предполагали повесить на меня, как бы какая-то женщина в эсэсовском мундире совершала преступные действия…. Скорцени знает об этом и согласился. Насколько мне известно, его освободили, значит, план сработал. Но меня главным образом волнует не это, не мое реноме, не моя карьера, даже не мое будущее. Бруннер, насколько мне известно, продолжает производить дьявольские лекарства. Он снова привлек людей, на которых ставил опыты прежде и силой заставляет их участвовать в эксперименте. Кроме того, он готовится создать вещество для разработки психотропного оружия. Вот что пугает меня больше всего. Его надо остановить.

— Как это любопытно! — Шелленберг стряхнул пепел с сигареты и, встав с кресла, снова подошел к окну. — Скорцени знает, что всех собак хотят повесить на тебя, и согласился. Нет, в это я не поверю, — он бросил взгляд на Маренн. — Это Науйокс сильно преувеличил. Он умеет нагнетать драматические тона, это мы все знаем. Со Скорцени у нас всегда были сложные отношения, — он подошел и встал напротив Маренн, облокотившись на спинку кресла. — И причина не только в тебе. Мы с ним по-разному понимали многое. По-разному смотрели на методы работы, на то, что допустимо, что недопустимо, я всегда был больше политиком, он — солдатом. Я знал, что он постоянно дышал мне в спину. Но мое место как раз для политиков, не для диверсантов, как бы они ни были талантливы и умны. Теперь все изменилось. Политику делают другие, но диверсанты нужны по-прежнему. Потому я на покое. На пенсии, так сказать. И еще должен сказать спасибо, что пока не в гробу. Если бы речь шла обо мне, о нашем с ним соперничестве, Скорцени не остановился бы ни перед чем, он умеет быть жестоким, ты знаешь. Но чтобы он согласился на то, что тебя опорочат, на тебя направят подозрения, да еще такие, что без суда и следствия запросто можно угодить на виселицу — в это я никогда не поверю. Он тебя любил и любит, Маренн, я уверен, какие бы чувства у меня не вызывало все это. Он тебя любит, и никакие американцы не заставят его тебя оклеветать. Ни ради Бруннера, ни ради собственного освобождения. Он понимает, чем это может для тебя закончиться. Ведь то, что расследования не будет, — блеф. Оно будет. Есть силы, которые об этом позаботятся. Тот же центр Визенталя, к примеру. Еврейские организации так просто не забудут факт геноцида, они будут преследовать всех, кто повинен. И нельзя их винить за это. Пусть Бруннер отвечает за свои так называемые научные исследования. Теперь ему не удастся сослаться на личный приказ рейхсфюрера Гиммлера, как он делал раньше, когда Мюллер вызывал его на ковер и требовал прекратить чудовищные эксперименты. К нам, между прочим, приезжает Красный Крест, чтобы инспектировать лагеря. А фюрер хочет расовой чистоты, и Гиммлер не смеет сказать ему, что все это угрожает нашему собственному существованию. Так оно и получилось. Ни расовой чистоты, ни государства — одни руины и социалистическая Германия на карте, строитель коммунизма. Нет, Маренн, насчет себя ты можешь быть спокойна. Скорцени никогда не согласится на то, о чем говорил Науйокс. А за его спиной? — Шелленберг пожал плечами и, наклонившись, затушил сигарету в пепельнице. — Сейчас изменилось многое. Многое разрушилось. В том числе, я не исключаю, и старая дружба. Пойти против бывших соратников, сам за себя? Никого теперь не удивишь такими приоритетами. Это началось еще накануне падения рейха. Тогда каждый спасался, как мог, предавая всех, кого ни попадя. И теперь продолжается в том же духе. Конечно, Науйокс может и отколоться от Скорцени и его группировки и действовать самостоятельно. Но опять же я не верю, что он готов отправить тебя на виселицу. Он любил Ирму, он знает, сколько ты сделала для нее. В память о ней он не то, что не предаст, он будет тебя защищать, даже от Скорцени, если потребуется.