найдешь этой зимой в «Талии». Я почти закончил первую часть. От моих старых бумаг не осталось почти ни строчки[264]. Великий переход из юности в мужественность, от аффекта к разуму, из царства фантазии в царство истины и свободы кажется мне достойным такой медлительности в разработке. Но я жду не дождусь того дня, когда закончу всю книгу, потому что тогда я беспрепятственно примусь за осуществление другого проекта, который еще более дорог мне, — смерть Сократа, по образу древнегреческих драм. Лирического я с весны мало что сочинял. Стихотворение Судьбе, что я начал еще дома, а прошлой зимой почти полностью переделал, я под пасху вложил в письмо к Шиллеру, и он, кажется, недурно его принял, судя по тому, что он мне пишет в ответе на мое последнее письмо, в котором я послал ему фрагмент «Гипериона». Он определил его в альманах, издателем коего он в скором времени будет, и я собираюсь, по его просьбе, послать ему еще кое-что. От плодовитости моей натуры будет зависеть, смогу ли я прислать тебе что-нибудь для альманаха Рейнхарда[265], для «Академии»[266] и «Музеума» Конца[267], я не хотел бы, чтобы тебе пришлось краснеть за меня, было бы бесстыдством с моей стороны так отплатить тебе за дружеское предложение, во всяком случае, я не хотел бы обременять тебя случайными творениями моего пера. Может быть, я предложу тебе статью об эстетических идеях[268]; поскольку она может рассматриваться как комментарий к «Федру» Платона, а одно место из него там в моем переводе (?), то, может быть, она пригодится Концу. В основном в ней будет содержаться анализ прекрасного и возвышенного, согласно которому Кантова теория представляет дело упрощенно, но, с другой стороны, более многогранно по сравнению с тем, что частично сделал уже Шиллер в своем сочинении о грации и достоинстве, который, однако, осмелился сделать на один шаг меньше, переступив пограничную линию Канта, чем следовало бы, по моему мнению. Не смейся! Я могу заблуждаться; но я проверял, проверял долго и с усердием. — Сейчас я занят переработкой моего стихотворения к Гению юности. — Вероятно, в начале ноября я уеду в Йену. <...>

Из № 98. СЕСТРЕ

Йена, 20 апр. 95

<...> Эту зиму я всю провел в довольно-таки утомительном сидении и полагал, что необходимость требует освежить немножко мои силы, и это удалось мне посредством небольшого пешего путешествия, которое совершил я в Халле (Галле), Дессау и Лейпциг. Имея несколько талеров в кармане и пару здоровых ног, я почерпнул в этом путешествии столько, что больше и невозможно, Местность тут, правда, всюду ровная, по большей части песчаная и по сравнению с нашим отечеством довольно-таки бесплодная. Однако и здесь нашел я кое-что достопримечательное: поле битвы под Росбахом[269], которое я пересек по дороге в Халле, и такое же поле под Лютценом, где пал великий Густав Адольф[270]; и было у меня так странно на душе, когда я стоял у жалкого камня, которым ему пытаются воздать честь! — А местность у Дессау очень приукрасилась благодаря насаждениям, с большим вкусом сделанным по распоряжению князя[271].

В Халле наиболее достопримечательным показался мне сиротский и воспитательный дом[272]. Меня порадовала простота его внешнего убранства. Что касается духа, который царит здесь в воспитании, то я могу как очевидец судить о нем лишь настолько, насколько я мог пронаблюдать на открытом экзамене сирот и других воспитанников.

В нем преобладала манера ничтожества, сюсюкания, педантичная, но при этом примитивная манера педагогов, однажды наделавших столько шуму. Конечно, при обучении и при обращении с ребенком трудно выражаться так, чтобы это было достойно человечества, когда надеешься взрастить в нем благородный мужественный дух, а не эгоистичное, пустое, ленивое и безвольное существо, то есть чистыми понятиями, и предъявлять строгие, но справедливые требования и при этом все же не забывать, что имеешь дело с ребенком; однако также очень нехорошо быть в существенном примитивным, во второстепенном педантичным, преподносить ничтожные понятия так, что ребенок не понимает ни звука в потоке высокопарных слов, и представлять весьма убогие требования с важностью, как если бы от них зависели судьбы мира.

В Дессау я первым делом отправился на новое кладбище[273]. В самом деле, идея здесь осуществленная несет в себе много истинно человечного и прекрасного. Уже возвышенный портал, на котором наверху, на куполе, — Надежда, трогательная, почти совершенно проработанная фигура, прислонившаяся к своему якорю, а по обе стороны входа в нишах — два юноши с потухшими факелами, — уже этот портал исполнил меня удивительной радости. Потом идешь по аллее, где сбоку среди цветов и кустарников расположены гробницы, а в стене вокруг устроены ниши, и те из них, что уже содержат Нечто, закрыты белыми мраморными плитами, которые своими по большей части простыми и чувствительными надписями очень отличаются от наших готических надгробий. Нынешнее здание дессауской школы было для меня интересно тем, что князь возвел его специально для этих нужд, и сын его живет в соседнем доме, который выглядит весьма смиренно рядом с дворцом. Город прекрасен.

Сады Луизиума и Вёрлица[274], где я провел чудесный день, опишу тебе в другой раз, потому что я опять, по моему дурному обыкновению, взялся за письмо слишком поздно. <...>

Из № 99. НОЙФЕРУ

Йена, 28 апр. 95

Милый брат!

Я долго с надеждой ждал истинно благоприятного часа, когда я мог бы целиком посвятить тебе себя и сообщить тебе все перипетии событий, которые держат меня в напряжении. Но теперь я вижу, что эту радость придется отложить до того часа, когда мы с тобой встретимся. Я написал бы тебе раньше, если бы мое счастливое однообразие не прервалось увеселительным путешествием. К концу зимы я был не очень здоров из-за недостатка движения, а может быть, и потому, что еще не научился хорошо переваривать нектар и амброзию, которыми питаются в Йене; я предпринял лечение посредством моциона через Халле в Дессау и обратно через Лейпциг. Не буду мучить тебя путевыми наблюдениями, я никогда не питал пристрастия к этой теме, возможно, потому, что у меня нет к тому таланта, я довольствуюсь по большей части общим впечатлением[275], и даже тогда, когда меня что-то отталкивает, я думаю, что опасно вот так, мимоходом, выносить суждения. Особенно же нельзя доверять нашему