брату, у нас что ни день, то новые очки, через которые мы смотрим на мир, и бог весть, кто их нам надевает. <...>

Сейчас я наслаждаюсь весной. Я живу в садовом домике[276], на горе, что поднимается над городом, и отсюда мне видна вся великолепная долина Заале. Она похожа на нашу долину Неккара в Тюбингене, только что в йенских горах более величественного и причудливого. Я почти не бываю на людях. К Шиллеру я, правда, все еще хожу, где теперь обыкновенно встречаю Гёте[277], который живет здесь уже довольно долго <...>

За первый томик моего романа Котта в Тюбингене положил мне 100 флоринов. Я не хотел бы просить еще, чтобы не выступить в роли еврея-вымогателя. Это Шиллер договорился для меня с издательством. Да не шокирует тебя эта книжица![278] Я пишу ее, коль скоро уж она была начата, и это лучше, чем совсем ничего, и утешаю себя надеждой вскоре восстановить свой кредит кое-чем другим.

По крайней мере это лето я смогу прожить в покое и независимости. Но — таков уж человек! — вечно ему чего-нибудь недостает! И мне тоже — тебя, и, может быть, еще такого существа, как Розочка. Очень странно — мне, наверное, суждено навсегда любить только во сне. Разве не так было со мною до сих пор? С того момента, как я открываю глаза, я уже не люблю. И не то чтобы я хотел отречься от старых знакомых! Ты собирался как-то написать мне об Элизе Лебре — напиши же! — но сравни это с твоей любовью, ее радостями и горестями, и пожалей меня! Твоя добрая и благородная невеста уже совсем поправилась. Каким неземным счастьем наполнены ваши дни! Это единственное, что есть на земле для счастья, — счастье любить, Уважая друг друга и выдержав испытание. Я думаю, ты найдешь меня более кротким и участливым, когда мы опять с тобою встретимся и ты опять по полночи будешь рассказывать мне о своей Розочке.

Сохрани вас бог, ее и тебя, такими, какие вы есть![279] — Как твои дела, милый брат? Мы не очень-то обстоятельны в том, что сообщаем друг другу о себе. Но я думаю, что так бывает при любой переписке. На следующую осень я приеду непременно, хотя бы на несколько дней. Надо же мне когда-нибудь отогреться у тебя и у моих милых родных. — Милый брат, я хотел написать тебе еще много всего, но я впадаю в такой тон, из которого вряд ли сегодня выберусь. Я начинаю повторяться и, пожалуй, совсем раскисну. В следующий раз напишу больше!

Твой

Гёльдерлин

№ 100. НОЙФЕРУ[280]

Йена, 8 мая 95

Я попытаюсь, бедный, милый брат мой, собраться с силами в своем горе, чтобы пощадить тебя в твоем. Поверь мне, меня это тоже сокрушило, и я не знаю, что сказать тебе, когда у меня перед глазами стоит это благородное незабвенное существо, которое жило лишь для тебя, а я должен сказать себе: это смерть! О друг мой! Для меня непостижимо то безымянное, что на краткий миг радует нас, а потом разрывает сердце, моя мысль не в силах охватить исчезновение, когда наше сердце, лучшее в нас, единственное, к чему еще стоит труда прислушаться, всеми своими страданиями молит о жизни — да простит мне бог, которому я молился ребенком! — для меня непостижима смерть в его мире. — Милый мой! Твоя скорбь для меня священна, и мне следовало бы умолчать перед тобой о том смятении духа, в котором я сейчас нахожусь и которое горе над твоей судьбой сделало для меня по-настоящему ощутимым или, может, — не знаю сам — вызвало. Я плохой утешитель. Я топчусь в этом мире, пробираясь ощупью, как слепой, и это я-то должен показать страждущему брату свет, несущий ему радость в окружающем его мраке! Не правда ли, милый, ты научился кое-чему получше в школе своей возлюбленной? Не правда ли, ты найдешь ее вновь? О, если бы мы были здесь лишь для того, чтобы грезить краткое время, а потом превратиться в грезу другого, — да не возненавидишь ты меня за эти убогие слова, ты ведь всегда был верен природе, твой чистый, незамутненный ум утешит тебя, и святая не будет для тебя вдалеке, так что будут неслышны тебе ее милые речи, в которых открылся тебе ее благородный дух, и она будет стоять перед тобой во всем своем непреходящем обаянии. Брат мой! Если сердце твое способно перенести утешение, которым я охотно утешил бы свое, — ее дух будет встречать тебя в каждой добродетели и в каждой истине, ты узнаешь ее в каждом проявлении великого и прекрасного, какими изредка еще радует нас мир. Каким слабым должен я казаться тебе!

Я снова гляжу на твое письмо, которое вечно будет мне святыней, и вижу то место, где ты говоришь мне, что она, она будет идти с тобой рядом в течение всей жизни, что ее постоянное присутствие будет поддерживать тебя, как до сей поры ты жил ради нее, в возвышенном и чистом мире, — о, как желаю я милой усопшей вечной весны над ее могилой, весны твоего сердца! Ибо я возлагаю надежды на тебя, я верю, что память о ней ниспошлет тебе благословение, что лучшая часть твоего сердца никогда не состарится; каждый день будет приносить тебе радость сознания, что ты становишься более достойным ее, более подобным ей.

Любовь ваша была неповторима, это чудо в нынешнем бессердечном и мелочном мире. Разве это не та любовь, которая будет длиться вечно? Поверь мне, друг души моей, когда-нибудь в будущем ты мне скажешь, когда я, радуясь твоим успехам, скажу тебе, что ты был единственный, кто заставлял меня забыть убожество нашей жизни, и тогда ты мне скажешь: «Этим я обязан Ей! Она подняла меня из апатии, рождаемой нашей жизнью, в Ней явилось мне то, о чем большинство лишь смутно догадывается, и, более точно, Она дала мне веру в себя, Она опередила меня в жизни и в смерти, и я пробиваюсь за Нею сквозь ночь...»

— Сердечный брат! Я с тобою, я иду с тобой рядом, я разделяю с тобой твое горе, и я хочу разделить с тобой и его плоды; ты прав, пусть самая жизнь наша будет мелодией над ее могилой, это лучше, чем наши