– Ну? Готова? – спрашивает он, когда мы пересекаем мостик.

– «Готова»?..

– К детоксу.

Ногу уже судорогой сводит, а он все так же безжалостно тащит меня к сараям. Я сую руку в карман, где боль всего сильнее, но вместо мягкой ткани пальцы натыкаются на что-то неподатливое. Что-то холодное и жесткое. На нож, который мне вложила Ал.

* * *

– Нет, Айзек, нет, – взмаливаюсь я, упираясь пятками в землю и силясь вырвать руку, едва не ссаживая себе кожу на запястье. – Я не хочу!

Он проворачивает ключ.

– Так ты ж еще не знаешь, что будет.

Я кричу, когда он распахивает дверь и заталкивает меня внутрь, обрывая мой крик ладонью. Притиснув к стене, запирает сарай изнутри.

– Эмма, – говорит он, пока я что есть сил извиваюсь и пихаюсь, – успокойся! Я ничего тебе не сделаю, пока ты будешь вести себя нормально.

Я замираю.

– Ну вот, так-то лучше, – кивает Айзек, несколько секунд просто держит, затем начинает потихоньку отпускать, заодно сдвигая меня так, чтобы сам он стоял спиной к двери, а я – перед ним. С улицы сочится слабенькое, предрассветное сияние, разгоняя сумрак внутри сарая. – Всё? Успокоилась?

Я киваю, однако руки у меня до сих пор сжаты в кулаки.

– Зажги свечу. – Он передает зажигалку, а сам смотрит, как я вожусь с ней и с толстой белой свечой, что стоит на столе справа от меня.

Когда фитиль разгорается, он стягивает с себя футболку и роняет ее на пол.

Айзек глядит на меня не мигая, будто бросает вызов. Его грудь, плечи, живот – всё в шрамах и рубцах: длинных, толстых, коротких, узких, вздувшихся или едва заметных. Кожа испещрена следами былых порезов, рассечений, борозд и прочих ран. Так вот почему он не дал мне снять его футболку, когда у нас был секс…

– Что, удивлена? – Голос у него не громче шепота.

– Да.

– Поверишь, если я скажу, что мне не было больно? Что я этого даже не чувствовал?

Он делает шаг ближе и тянется к веревке, которой я подпоясываю свои рабочие штаны.

– Я сама, – говорю я, развязывая узел. Выпутавшись из штанин, не даю им упасть, а держу скомканными в руке.

– Потому что таков закон природы, – говорит Айзек, опускаясь на колени и стягивая с меня трусы до самых щиколоток. – Когда избавишься от привязанности к людям и вещам, наступает следующий этап: как научиться покидать собственное тело. Нечто невероятное, – целует он мне живот, – когда получается силой мысли избавиться от боли. Эмма, ты не представляешь, на что способен твой разум.

Его губы перемещаются с живота на бедра, затем спускаются ниже.

Я тем временем вожусь со своим комом, тайком отыскивая нож. Да где же он? Под пальцами лишь мягкая материя… Может, выпал, пока я отбивалась от Айзека? Я даже решаюсь развернуть штаны, хотя по-прежнему ничего не могу нащупать.

– Но перед болью – немножко удовольствия.

Он сует в меня пальцы, и я дергаюсь вбок, задевая столик штанами – откуда тут же выскальзывает небольшой фруктовый нож и со стуком падает, вращаясь на жестком глинобитном полу.

Айзек вскидывает лицо. У него расширяются глаза, и он, словно не веря, вытягивает руку.

Я сбиваю его пальцы, первой хватая нож, чтобы полоснуть им с размаху по щеке, но от удара в скуловую кость лезвие пружинит, выворачивая весь нож из моей руки. Взревев от боли, Айзек перекатывается в сторону.

Открывайся! Да открывайся же!

У меня дрожат пальцы, никак не получается провернуть ключ в замке.

Ну давай, давай!

Я распахиваю дверь. В главном корпусе горят огни. Многие уже встали.

– А ну назад!

Воздух с шумом вылетает из моих легких, когда одна рука безжалостно перехватывает сзади за талию, а другая – за горло. Айзек втаскивает меня обратно в сарай с такой легкостью, будто я перышко. Развернувшись, отшвыривает к задней стене и поочередно привязывает запястья к металлическим кольцам, что вделаны в угловые балки под скатами крыши.

– Айзек, прекрати! Прекрати! – Я дергаюсь как могу, но кожаные ремешки с латунными пряжками сделаны на совесть, держат крепко. А сейчас дошла очередь и до щиколоток. Я стою щекой к холодным доскам, распятая крест-накрест.

– Сука ты тупая.

Айзек трогает свой висок, где волосы уже слиплись в темный колтун. Он дергает за него раз, другой, вонзаясь ногтями, пока вновь не принимается течь кровь. Мазнув ладонью себя по щеке, медленно, с подчеркнутой тщательностью вытирает руку о мое лицо. Нос тут же закладывает плотный запах железа и соли.

– Что, по-хорошему никак нельзя? Обязательно надо все испортить? – цедит Айзек, покидая поле моего зрения. За спиной я слышу звук, будто по полу волокут железный ящик. – Ну как хочешь, – вздыхает он. – Раз другого языка не понимаешь, придется, видно, поучить тебя основательно.

Удар кнутом я сначала слышу, лишь потом чувствую. Поначалу ничего нет, вернее, никакого дискомфорта, только ощущение резкого хлопка по голой коже, а потом в меня вгрызается боль, да так, что я вою в голос.

Айзек стегает меня вновь.

Я зажмуриваюсь до слез в глазах, силюсь собраться в комок, так что даже пальцы ног поджимаются, стискиваю кулаки. Первые секунды еще считаю удары – один, второй, третий, четвертый, пятый, – затем сосредотачиваюсь на свече, чье пламя моргает всякий раз, когда он замахивается кнутом.

Скрипит открываемая дверь в сарай, я слышу глухое покашливание: какой-то мужчина прочищает глотку. Голову я не поворачиваю.

– Ну, как она? – спрашивает вошедший, и в тот же миг меня обдает ледяной порыв ветра.

– Да вот, полчасика назад закончил.

– Так я теперь могу взяться?

– За кнут или за нее?

Оба хохочут. Я не понимаю почему; впрочем, меня это и не волнует. До них все равно что миллион километров.

– Ты чего пришел-то? – затем спрашивает Айзек.

– Айсис упомянула Покхару, мол, скоро надо будет сходить, но ты мне ничего так и не сказал.

– Да? Значит, из головы вылетело.

– Так, а с ней-то что?

– Ты про Эмму? Я бы на твоем месте про Фрэнка сначала подумал. Какого хрена ты вообще влез? Радуйся теперь, если я еще хоть раз разрешу тебе поиметь какую-то девку.

– Айзек, ты обещал…

– А не надо было с кулаками на меня бросаться!

– Так ведь мы вроде договорились: хватит смертей.

– Йоханн, отвали. Мы давно все обсудили.

– Да, но…

– Ты меня слышал. Когда она будет готова, я дам знать… Грязный ты, похотливый швед. Заняться тебе нечем? Иди вон на огород, репу окучивай…