30 мая 1927. Феодосия

К. Ф. Богаевский – К. В. Кандаурову

‹…› Вчера распаковали с Н С полученный от тебя ящик с работами ‹…› Наконец-то я увидел Гоголя Юлии Леонидовны, и он на меня произвел потрясающее впечатление своей силой и настоящей гоголевской жутью. Эта работа, конечно, будет самой сильной на нашей выставке. ‹…› Очень мне понравились твои три бухарских акварели, легкие, воздушные и очень правдивые, Н С от них тоже в восторге. Деревянные гравюры Ник Ив[478] совсем пленили мое сердце и больше мне по душе, чем работы Фаворского, и технически они так совершенны. Что еще меня порадовало – это акварели . Шевченко – чудесный это художник. Жалею, что не богат, а так хотелось бы иметь у себя одну из таких акварелей. Есть, конечно, среди всех присланных работ и слабые ‹…› Для меня эта выставка настоящий праздник, и как я и Н С тебе бесконечно благодарны за эту радость. В Крыму это будет первая настоящая выставка, и мы очень надеемся, что с твоей помощью не последняя. Хорошо было бы, если бы ты с Юлией Леонидовной приехали бы к ее открытию – поторопите свой приезд сюда! Мудрено будет развесить работы как следует, и твой глаз был бы необходим в этом деле. ‹…›[479]

4 июля 1927. Феодосия

К. Ф. Богаевский – К. В. Кандаурову

‹…› Выставка наша открыта. Посещается довольно хорошо. Н С выслал вам несколько каталогов. Из каталога вы увидите, что кое-что из присланных работ не смогло быть выставлено, главным образом слабые рисунки Митурича и Соловьева. Вещи Дейнеки получены и сегодня будут выставлены – он, конечно, альфа и омега «остовцев». ‹…› Макс совершенно поправился, но Маруся, говорят, свирепствует, – «Корнилыч» уморительно фантазирует на эту тему: о трезубце-посохе, который требует Макс и (трезубец) почему-то оказывается в клозете, о хитоне, в который должен облачаться Макс, а он сушится вместе с детскими пеленками и пр. ‹…›[480]

27 ноября 1927. Феодосия

К. Ф. Богаевский – К. В. Кандаурову

‹…› Макс очень ругает картину Петр-Водк, которую он писал в Коктеб по заказу СНК, – даже обиделся Петр-Водк. Он написал и замечательно скверный портрет Макса, совсем неприличный, хотя сам от него в восторге и говорил Максу: «Вот увидите, что значит работа большого мастера, это будет самый лучший ваш портрет». ‹…›[481]

5 декабря 1927. Феодосия

К. Ф. Богаевский – К. В. Кандаурову

‹…› Портрет ПВ с Макса действительно ниже всякой критики и много хуже остроумовского. Макс у него не похож ни на Тургенева, ни на Макса, а так – не то извозчик, не то детина с большой дороги. Очень меня тронуло ходатайство «Жар-цвета» о присуждении мне звания заслуженного художника – этим я горжусь! ‹…›[482]

1 июля 1929. Феодосия

К. Ф. Богаевский – К. В. Кандаурову

Дорогой Константин Васильевич.

Вполне присоединяюсь к твоему и Ю Л решению выйти из состава членов Общества «Жар-Цвет» и прошу тебя об этом поставить в известность Правление Общества. К. Богаевский[483].

В постскриптуме к этой части переписки скажем, что недлинное существование «Жар-цвета», отмеченное причастностью срединным силам в культуре двадцатых годов, можно было бы назвать героической попыткой обрести гармонию в хаосе. Однако эпитет, хотя и соответствует стилистике времени, смущает своим громогласием. Да, это были поиски равновесия, но без претензии на лидерство или особую миссию в искусстве, тем более склонности к императивной риторике послеоктябрьских деклараций.

Стремление к композиционной живописности, естественности художественного существования и возможность выставочной деятельности – вот, собственно, и все. Но это и было работой для будущего, обращением не «вспять», а далеко-далеко вперед. Послание «до востребования».

Окончание деятельности «Жар-цвета» совпадает с политическим наступлением на срединные силы, когда рубеж октябрьского десятилетия завершил период терпимого к ним отношения. В жизнь вступало новое поколение, рвущееся в будущее и не отягощенное очарованием минувшего. Идеология разрушения «старого мира» получила карт-бланш. «Дело академиков», разгром ГАХН, истерия в печати – культуре было окончательно отказано в независимом существовании, а все, что имело «буржуазное» прошлое, должно было исчезнуть.

Идея передвижения художественных произведений по России для пользы российского просвещения благородством своей задачи не может не вызывать одобрения. Но скептики всегда найдутся. Так оно и было в семидесятых годах века девятнадцатого, когда к восторженному в отношении передвижников энтузиазму Стасова добавил свою «ложку дегтя» ироник Салтыков-Щедрин. Спустя почти полвека к опыту передвижников обратились в Наркомпросе, посчитав его самым верным способом приблизить искусство к народу и, наоборот, народ к искусству.

«‹…› Однако же досадно, что тебя награждают такой убогой выставкой на показ провинции, ты сам мог бы иную собрать, и тебе не пришлось бы краснеть за хороший товар»[484], – писал Кандаурову Богаевский, получив его сообщение о предстоящей поездке с передвижной выставкой по городам России. К занятости друга в столичном «министерстве просвещения» Константин Федорович всегда относился без почтения: «Мой совет тебе, поменьше и слегка заниматься своей службой в Наркомпросе; чего ради тратить свои силы там, где сколько ни свети, все равно будет темно»[485]. Но Кандауров все равно «светил».