подделкой книги, Мина размышляла, знал ли Тигран об этом изначально и просто выдумал всю эту историю, или же его самого обманули. Если бы оказалось, что Тигран знал о подделке, думала Мина, то такой подарок был бы даже дороже, поскольку с его стороны это было бы попыткой помочь ей поверить в себя. Но что, если его поощрение само по себе было такой же фальшивкой, как и сама книга? Трещинка в сердце то становилась шире, то сужалась, и то и то причиняло боль, так как Мина уже никогда не могла узнать правду. А правда либо разбила бы ее сердце, либо исцелила навсегда.

Стоило ей подумать о Тигране, как следующая мысль была об Аво. Его притворные слова о любви оказались самой жестокой ложью. Ей снились дурацкие сны, в которых она относила сердце Аво в мастерскую оценщика, чтобы тот проверил его при помощи своей лупы. Она сожалела, что у нее не было желания поверить в такую юную, сумасшедшую и нетерпеливую любовь.

Но также ей хотелось, чтобы после всех этих лет она могла бы наконец перестать сомневаться в правильности своих догадок. Когда она думала о том, что Рубен солгал ей, то ли из зависти, то ли из ненависти, а любовь Аво была и есть самая настоящая, – для нее это были светлые мгновения.

Впрочем, теперь это все неважно. Все осталось в прошлом. У нее есть дочь, есть чудесные племянники, великолепные семейные завтраки, во время которых можно болтать о чем угодно, кроме прошлого.

Ее дочери уже исполнилось два года, но да – она выглядит старше. На дворе январь, они бросают кости на крыше дома. Красные грани, белые точечки. Интересно, как много из этих утренних чаепитий запомнит Араксия? Вот бы побольше, думала Мина. Сегодня вечером они отправятся на концерт Талин. А вон там, на горных склонах, среди заснеженных лиственниц и сосен то и дело проносятся лыжники. Завтра она с детьми обязательно пойдет к подъемнику.

– Ну что, пора домой? – позвала она дочку.

Скоро должен вернуться с работы муж, а она еще не порезала капусту в борщ. И то, что Галуст будет сидеть голодный, сильно ее расстраивало.

Глава девятнадцатая

Кировакан, Армянская ССР, 1983 год

Галуст последний раз полюбовался на свой наградной значок в лацкане пиджака. Значок был золотым, с перламутром. Он придавал его работе в бюро по переписи населения некоторую солидность. А деятельность Галуста заключалась в заполнении форм фамилиями, именами и цифрами, что занимало весь рабочий день.

Тем вечером Галуст торопился домой – должен был состояться концерт, там выступала его племянница Талин.

Жена называла Галуста «гражданским механиком», поскольку имена и цифры, что он заносил в графы отточенным карандашом, казались ей винтиками и гайками Истории, и от него требовалось закрепить все, что нужно, на месте.

Значок говорил о многом. Каждое утро Галуст спускался в лифте с верхнего этажа самого высокого дома в Кировакане и шел через центральную площадь в сторону здания горисполкома. Прохожие по пути бросали взгляды на его лацкан, и Галуст это хорошо замечал. «Вот он, – казалось, говорили эти взгляды. – Вот он, наш будущий городской глава!»

Еще один взгляд в зеркало. Стрелка часов дошла наконец до той цифры, что позволяла уже бежать домой, – успеет еще пообедать перед концертом. На рабочем столе Галуста стояла фотография – дочь и жена. Дочке на фото два годика, а подбородок уже совсем материн – такой крутой, что кажется, будто нижняя губа свисает с лица. «Словно красавица-рыбка», – думал Галуст. Он так и звал дочку – «дзук», что поармянски означало «рыбка».

«Рыбка, рыбка, рыбка моя», – вертелось у него в голове, пока он упаковывал в чехол пишущую машинку. В этот момент в дверь раздался стук.

– Извините!

Галуст подошел и быстро запер дверь на замок.

– Учреждение закрыто! Приходите утром.

Он немного лукавил – до конца рабочего дня оставалось еще пять минут. И это лукавство как-то не вязалось со значком на его лацкане. Тем не менее Галуст простил себе это небольшое отступление от правил, ибо прекрасно помнил все хвалебные речи, сказанные в его адрес уже в Кировакане. Он действительно наладил работу местного бюро и получил этот значок, который обеспечит его будущее продвижение.

Он затаил дыхание, надеясь, что посетитель за дверью не окажется чересчур настойчивым. Любой неосторожный звук, и работы до позднего вечера не избежать.

За дверью царила тишина. Для пущей безопасности Галуст сосчитал про себя до ста. На счете «девяносто» он взял со стола пишущую машинку, сложил ее в красивый синий кейс с золотыми застежками, которые очень шли к его значку. Затем подошел к двери и высунулся наружу.

Никого. Скрипнув дверью, Галуст вышел из здания на площадь. Путь его пролегал мимо старого памятника Кирову, который так не любила Мина. Если она выходила встречать мужа, то всегда шла вдоль домов, лишь бы не проходить мимо памятника. Галуст не спрашивал почему. Он не хотел беспокоить ее вопросами и отгонял от себя мысль, что ему может не нравиться какая-то черта характера его жены, пусть даже самая эксцентричная.

Любовь. Галуст не боялся любить. Когда его переводили в Кировакан, коллеги шутили, что ему – такому чувствительному и беззащитному – придется в этом городе в самый раз. Он смеялся вместе со всеми, но для него было вопросом, как же так получилось, что он, далеко уже не юноша, превратился в безнадежного романтика. Он не любил свою первую жену, и ему было жаль самого себя, что он столько лет прожил с ней. Они обошли, наверное, всех врачей Армении, но никто так и не смог объяснить, отчего его жена не в состоянии забеременеть. По словам докторов, с ним все было в порядке, но неопределенность по части супруги создавала проблему. Мать его (как он надеялся, без задней мысли) постоянно твердила снохе, что основная проблема гнездится в ее голове. Мол, та настолько сильно хотела родить, что, зацикленная на этой мысли, погрузилась в депрессию, а депрессия не лучший фон для зачатия. Галуст оказался в сложном положении – он одновременно сочувствовал и своей жене, и своей матери, чье желание понянчиться с внука ми тоже превращалось в навязчивую идею. Он старался защищать обеих друг от друга, но все кончилось тем, что сам перестал верить обеим. Галуст не верил матери, которая утверждала, что его жена «притворяется», и в то же время подумывал (под воздействием матери, конечно), что