Фюрер не обращал внимания на мясные ряды, где розовели нежные пласты мяса как лепестки диковинного цветка, лежало слоистое, под свиной кожей, сало, напоминавшее древнюю рукописную книгу, стояли в ряд отсеченные поросячьи головы с приоткрытыми окровавленными ртами и прикусанными языками. Среди мясных прилавков, у размочаленной плахи, до половины пропитанной коричневым соком, стоял известный в Москве мясник Микита, опершись на огромный топор. Его маленькая аккуратная голова резко расширялась к скулам и подбородку, которые, минуя шею, мощно расплывались в могучую шею и необъятное тулово. На голой груди золотилась толстая цепь с крестом, огромная лапища опиралась на мокрое топорище, рядом лежала отсеченная коровья голова с влажными страдальческими ноздрями, шерстяными ушами, фиолетовыми, слезными глазами, странно напоминая Марию Стюарт.

Взгляд Фюрера был устремлен на центральные, занимавшие почти весь рынок прилавки, где торговали черноглазые сыны Апшерона, горбоносые посланцы Гянджи, величественные, слегка ленивые, благожелательные азербайджанцы, устроившие на прилавках великолепные пирамиды, волшебные замки, поднебесные стены. Сложили их из смуглых золотистых персиков, алых яблок, медовых груш, черно-зеленых полосатых арбузов, луновидных дынь, косматых чешуйчатых ананасов. Все это горело на солнце, светилось внутренним таинственным светом, источало пьянящую сладость, головокружительные дурманы. Вид этих заморских негоциантов порождал у Фюрера ненависть. Сухенькая московская старушка интеллигентного вида долго выбирала один-два персика, выкладывая чуть не всю свою пенсию, желая побаловать своего хворого внучка. Старичок, по виду отставной профессор, робко приценивался то к груше, то к яблоку, желая украсить ими свой скудный стол в день серебряной свадьбы. Маленькая девочка тянулась к дыне, прося маму купить, но та, не имея денег, тянула дочку прочь от прилавка, и девочка горько плакала.

И на все это взирали влажные миндалевидные глаза азербайджанцев, какие рисуются на персидских миниатюрах. Тонкие смуглые пальцы протирали бархатной тряпочкой огромную грушу, и она светилась как золотая лампада. Маленький ножичек разрезал коричнево-алый персик с морщинистой косточкой, и влажные губы торговца открывались, впуская пропитанный нектаром плод. Золотые зубы вторгались в красную огненную сердцевину арбуза, и счастливец хлюпал, сосал, лобзал алую сердцевину, погружая в нее свои синие выбритые щеки, щуря от наслаждения фиолетовые глаза.

Опустив глаза долу, Фюрер прошел вдоль рядов, направляясь к противоположному выходу.

И какой-то курчавый весельчак, спрятавшийся за грудой дынь от карабахских армян, пошутил над ним:

– Русский дедка, кушай репку!.. На наш рай рот не разевай!..

Фюрер вернулся в подворотню, собрав командиров подразделений, сбросил дырявый армяк и лыковые лапти, облачился в камуфляж и железный шлем. Указывая на ненавистную цитадель маршальским жезлом, кратко промолвил: «Форвардс!» И послушные легионы кинулись в атаку… Бритоголовые, бледные от ненависти, блестя кожанками, сияя беспощадными голубыми глазами, ворвались в помещение рынка. Лавой, вытягиваясь вдоль прилавков, рассыпаясь в цепь, они, подобно стремительному потоку, огибали ряды с моргающими старушками и подмосковными дядьками; не задерживаясь, белея костяными, яйцеподобными головами, промчались мимо молдаванок с серебряными рыбинами; разящим ударом вонзились в азербайджанские прилавки; брызнули алым соком, хрустом, стоцветным взрывом, неистовым воплем; сметали с прилавков горы персиков; били кулаками в пирамиды яблок и груш; пинали зеленые арбузы, которые раскалывались алыми вспышками, разлетались ошметками мокрой материи; подобно игрокам в регби, хватали продолговатые дыни, метали их в стены; топтали бутсами темные виноградные гроздья, словно в давильне готовили молодое вино… Кругом хрустело и хлюпало, взметались фонтаны сока… Ошалело, выпучив черно-лиловые глаза, смотрели торговцы, иные бежали прочь, иные залезали под прилавок. Бритоголовый скинхед, весь из жил, желваков, белых костяшек, бил кулаком в смуглое пухлое лицо, вышибая из него красные брызги, еще и еще, с хлюпающим треском…

Из-за груды рассыпанных, пламенеющих сердцевиной арбузов выскочила молодая седовласая женщина с зелеными глазами. Кинулась на творящего возмездие скинхеда, вцепилась в его кожанку…

– Окстись!.. Ты же русский сын!.. Оглянись скорей!.. К нам идет Праведник!.. Пора встречать Русского Праведника!..

Легионер ошалело смотрел на женщину. Остановил в воздухе белый от напряжения кулак, плюнул, отстал от харкающего кровью торговца, побежал догонять товарищей, которые неслись вдоль рядов, исчезали в воротах рынка, оставляя побоище, политое соком, с раздавленным виноградом, разбитыми арбузами. И уже верещали милицейские свистки… Вылезали из-под прилавков гомонящие кавказцы… Апшеронский торговец Рафик рыдал, взирая на утраченное богатство.

Нинель платком утирала ему слезы, приговаривая:

– Не плачь, Рафик… Идет Русский Праведник… Несет нам плоды неземные…

В то же время в различных местах города появились плакаты «Смерть жидам!». Никто не видел, как их приклеивали к стенам хасидской синагоги на Большой Бронной, к фасаду театра «Современник», к Соловецкому камню на Лубянке, к зданию телецентра в Останкине. У всех транспарантов почти одновременно появились операторы с камерами, вызванные неизвестными информаторами. Худой печальный раввин, не торопясь сорвать с фасада синагоги мерзкий плакат, рассказывал журналистам об утеснениях, которые терпят в России евреи, мягко требуя от Президента наказать русских последователей Гиммлера. Главный ведущий правительственного телеканала, ослепительный красавец Сатанидзе, вертел на экране огромной глазастой головой, от которой, как при солнечном затмении, во все стороны исходило черное сияние. Он страстно открывал неумолкающий рот, набитый до отказа острыми мокрыми зубами, и с яростью ветхозаветного проповедника клеймил фашистскую газету «Завтра», откуда изливаются в мир миазмы ненависти. Ему вторили лидеры СПС – маленький горбатый старичок в поношенном лапсердаке, с немытой шеей, с лейкопластырем на незаживающем фурункуле, и благообразная, в чистом платочке, старушка, симпатично окающая, шаловливо пихающая локтем своего глуховатого, слабо соображающего коллегу. Оба партийца указывали на угрозу «русского фашизма», ссылаясь на недавний вопиющий случай в городе Угличе, где неизвестные, со свастиками на рукавах, зарезали царевича Дмитрия.

Мэр и Плинтус, оба в масках, в лимузине с затемненными стеклами, разъезжали по городу, наблюдая, как множатся в нем признаки паники: собираются у Соловецкого камня бывшие узники ГУЛАГа, выходят на демонстрацию члены Общества памяти Михоэлса, во всех театрах столицы, включая кукольный и «Уголок Дурова», начинают ставить спектакли Мейерхольда, а с продуктовых рынков выезжают колонны грузовиков, груженных дынями и арбузами, и удаляются в сторону Апшеронского полуострова.

– Может быть, мы все-таки перебрали с арбузами, – осторожно заметил Плинтус, который любил по утрам сесть разгоряченными ягодицами в разрезанный прохладный арбуз, а потом погрузить в него свои пылающие щеки.

– Ничего страшного, – ответил Мэр. – Это поможет отечественному товаропроизводителю увеличить производство кабачков… Вы не пробовали усаживаться по утрам на торчащий из грядки кабачок? Это, знаете ли, бодрит…