Вечерело. Ещё не спустились сумерки, но обещали скоро быть. Ветер утих, и погода установилась ровная, прозрачная, стылая, как под заморозки.

Постепенно бесформенный в своих очертаниях, безбрежный чудище-город, расплескавшийся вдали, обрастал огнями фонарей, автомобильных фар, мигающей рекламы, окон, сигналов на строительных кранах, плывущих над ним самолётов. Он жил, бесшумно мерцая холодным, разноцветным блеском. Зыбкая плоть его медленно окутывалась газами, дымами, тяжкими испарениями от всего, что дышало и шевелилось в нём.

В светлое пока ещё небо выкатила белая, как дынная мякоть, луна. Мокрый лес затаил дыхание, всё замерло, обездвижело. Тишина расползалась по земле, подобно ядовитому туману, тая в себе непонятную, спрятанную, как топор в рукаве, угрозу.

Рядом с луной ярко сияла-слезилась одинокая звезда.

Покрытая блестящими каплями дорога словно уснула. В сгущающихся сумерках её безупречно гладкое тело тускло лоснилось под лунным светом. Трудно было представить себе, что совсем недавно здесь гремел духовой оркестр, ходили живые люди. И если бы не далёкие огни города, она бы смотрелась забытой, заброшенной, ведущей в какую-то бессмысленную чащу.

Прошло ещё время, и стемнело окончательно.

Казалось, ничто уже не может потревожить замогильный покой, установившийся в этом глухом углу, когда на дороге вдруг появился всадник. Можно было подумать, что он стоит здесь давно. Во всяком случае, его появление было бесшумным и незаметным.

Он сидел в деревянном седле, сильно подавшись вперёд. Локтем руки, сжимающей плеть, он упирался в высокую луку седла; другая рука свободно лежала на колене. Одет он был в подпоясанную рыжим кушаком доху, из дыр которой торчали клочья шерсти, и отороченный лисьим мехом малахай. Доха распахнулась на груди, приоткрыв потёртые кожаные латы.

Он был стар. Длинная жидкая борода свисала к груди, путаясь с грязными косами. В чуть приоткрытые щели набухших раскосых век с змеиной неподвижностью глядели цепкие глаза прирождённого хищника. Они глядели на город.

Маленькая тёмная лошадка с непомерно длинной гривой покорно стояла на месте, не шевелясь и даже не всхрапывая. Вместе с ней и сам всадник мог показаться неживым, если бы не пар, попеременно окутывающий его лицо и морду лошади.

Он стоял и смотрел на город долго, очень долго, на эти огни, на это далёкое, едва уловимое движение, на эту дорогу, не то уходящую в него, не то из него выходящую.

Послышался костяной стук копыт об асфальт, и рядом с одиноким всадником появились ещё двое, вооружённые саблями и копьями, с колчанами, полными стрел. Они встали чуть поодаль и безмолвно замерли. Их серые лица не выражали ничего определённого, больше похожие на маски, чем на лица живых людей.

Старик не обратил на них никакого внимания.

Появилось ещё несколько всадников на таких же низкорослых, покорных лошадях, которые также неподвижно встали вслед за ним.

Прошло ещё немало времени.

Внезапно старик пошевелился и, не оборачиваясь, ткнул плетью в сторону лежащего перед ними города. Его сиплый голос прозвучал еле слышно, но его услышали все. Не отрывая глаз от мигающих огней, он с нескрываемым презрением произнёс:

— Э-э, уж с этими мы легко справимся.

Потом их стало больше. Двадцать. Потом тридцать. Сорок. Пятьдесят. Из леса тянулись всё новые и новые. Кочевники толпами выходили на необкатанный автобан и смыкались в плотные ряды.

Они заполнили дорогу сперва до поворота, затем дальше, дальше, до исчезающего во тьме горизонта.

Вот их стала тысяча. Вот тысячи. Вот десятки тысяч. Сотни. Потом — тьма.

Ни с того ни с сего повалил снег. Крупные, пушистые хлопья летели на землю прямо с чистого неба, точно сыпались прямо из белой луны. В какое-то мгновение весь путь сделался светлым.

Потом они двинулись на город.