— Дай Бог тебе еще столько же счастья и еще два раза по столько, моя красавица. Но скажи-ка мне лучше, найдешь теперь дорогу к тому портрету?

— Нет, синеглазый, не найду. Правду говорю, именем Пресвятой Девы Марии клянусь. Вот видишь, крест целую. Потому что были еще в жизни случаи… Ходила, искала. Нет, не нашла. Только страху натерпелась. Говорят же — один раз может показаться принцесса, да и то не всякому. А тебе я еще вот что скажу, синеглазый: хоть бы и знала ту дорогу наизусть — все равно тебе по ней не ходить. Ни за что не показала бы. Сколько бы ни просил. Чем бы ни пугал. Не показала бы, нет. И все тут.

— Что так? Правда, что ли, ревнуешь к той красавице? Так ведь нет ее давно, и костей не соберешь, все, верно, унес в далекие моря ваш Арджеш.

— Глупый ты, хоть и умней других, синеглазый. Не ревную — берегу я тебя. Не любит господарь чужих на своей земле. Верить — не верить страшным байкам, что ходят в народе, каждый, понятно, решает сам. Только косточки людские ты и сам на развалинах видел, синеглазый мой. Немало их там. Как же отпущу я тебя, ре dulce[41], на верную гибель? Ни за что не пущу!

Горячими и крепкими были объятия маленькой трактирщицы.

Костас, впрочем, и не слишком спешил вырваться из сладкого плена.

Ночь шла на убыль, и впереди у него был целый день.

Не привяжет же его трактирщица к стойке бара. Широкой, массивной, потемневшей от времени и того, что за эти годы было пролито на нее из великого множества кружек и стаканов.

Нет, не привяжет.

И не ждет его никто, как когда-то, в мрачных развалинах Поенарского замка.

А если и ждет — так сколько ни опаздывай, этой встречи не миновать.

Выходило, спешить Костасу Катакаподису было совершенно незачем.

Он и не спешил.

Вкусно позавтракал домашней колбасой, жаренной в собственном сале, и сладким красным перцем, обильно запивая трапезу бодрящим молодым вином.

А после, ласково потрепав трактирщицу по щеке, обещал пройтись по окрестностям и вернуться прежде, чем она успеет соскучиться.

Возможно, она поверила.

Но когда тяжелая дверь трактира медленно закрылась за ним, Льяна неожиданно метнулась к окну:

— Коста, послушай-ка, что я еще вспомнила, Коста! Говорят, последний раз проснется господарь в тот час, когда прибудет в замок новый хозяин — его наследник по прямой. Ему передаст Он несметные сокровища, которые скрывает от людей. И упокоится вечным сном. Ты ведь не долго будешь бродить, правда, синеглазый?

Костас не любил повторяться, тем паче когда не слишком верил в то, что говорил.

Он отрицательно мотнул головой и прибавил шагу.

К тому же что-то пробормотал себе под нос и, усмехнувшись, покачал головой:

— Ну, разумеется. Как это я не подумал про несметные сокровища! В такой истории да без несметных сокровищ никак невозможно.

Ничего этого Льяна, разумеется, не слышала. Она просто смотрела ему вслед. Долго, пока заметная фигура статного грека не исчезла за поворотом. И — печально.

Нетерпеливый страх.

Странное довольно, не без некоторой эклектики чувство.

Именно его переживал теперь репортер Гурский.

С того памятного дня — впрочем, время для Гурского теперь остановилось, посему следует, наверное, сказать: с того памятного мгновения, когда в известном материале дрожащей от напряжения рукой была поставлена точка, прошло шесть дней.

Шесть дней, одиннадцать часов и сорок четыре минуты, если быть точным.

А Гурский в этом вопросе был не просто точен — отвратительно скрупулезен.

Причем отвратителен он был сам себе, но ничего поделать не мог — стрелки на циферблате часов и светящийся монитор компьютера приковали его внимание крепче любых цепей.

Внимание его безраздельно принадлежало виртуальному пространству, в котором с минуты на минуту могло, Должно, обязано — черт побери! — было произойти два события.

Первого Гурский — ни много ни мало — вожделел.

Второго откровенно боялся.

Но обоих трепетно ждал.

Без малого целую неделю.

Первым, разумеется, должно было стать признание, всеобщее бурное обсуждение, дифирамбы и поношения — словом, упоминание имени Сергея Гурского так часто, как никогда прежде.

Проще говоря — слава.

Вторым событием — по разумению Гурского — должна была стать реакция анонимного агентства-нанимателя. Разумеется, негативная.

Ибо тайну Соломона Гуру он в свое время обязался хранить свято. Иначе… сухой юридический язык определил это как «ответственность за нарушение принципа конфиденциальности». Однако аккуратная сдержанность формулировки не притупляла тревожных ожиданий Гурского. Напротив, все более напоминала иезуитское бесстрастие обвинительных приговоров, тех, что вежливо и едва ли не почтительно сообщают осужденным, что дни их сочтены. Неприятное, одним словом, было ощущение. Не сулящее ничего, что давало хоть какую-нибудь надежду.

Однако время шло — и нетерпеливый страх медленно угасал в душе Гурского, уступая место тоскливому унынию. Не заметили.

В очередной — который уже! — раз на его персону попросту не обратили внимания.

Это, пожалуй, было страшнее страшного. По крайней мере так казалось в те дни. Как в трясину, Гурский медленно впадал в тупое оцепенение и уже подумывал о том, чтобы запить всерьез и надолго, когда виртуальная бесконечность наконец разродилась электронной весточкой.

Письмо пришло по электронной почте, и уже по адресу отправителя было ясно, что это «проклюнулось» наконец безымянное агентство.

Случись такое несколько дней назад, Гурский, пожалуй, испугался бы не на шутку.

Теперь же он не почувствовал ничего. Более того, не сразу понял, кто и зачем нарушает мрачное уединение, предваряющее неминуемый уже запой.

И все же кликнул нужной клавишей письмо.

Распечатал

Уважаемый господин Гурский!

Мы, как и прежде, вполне удовлетворены результатами вашей работы и ценим ее высоко.

Надеемся, вы и впредь намерены продолжать взаимовыгодное сотрудничество.

Тем более что ситуация, которую на этот раз мы хотим предложить вам для разработки, территориально разворачивается в непосредственной близости от места вашего обитания. Полагаем, что это существенно облегчит вашу работу и окажется вам в большей степени интересно, чем то, чем приходилось заниматься прежде…