Недели обернулись месяцами, но так и не было слышно ни слова от Тибора. Приска искала его глазами в толпе, но не находила ни следа. Она чувствовала себя в некоем загробном мире, где она не могла двинуться вперед, но не могла и назад, в те времена, когда они были вместе. У нее на руках был больной ребенок, а значит, она не могла работать и приносить деньги. Она не представляла, что будет дальше со страной. Чехословакия была реформирована, президент Йозеф Тисо повешен за содействие нацистам, 80 % еврейского населения истреблены, а будущее под руководством коммунистов выглядело очень неопределенно.

Проведя несколько недель в госпитале, Приска воспользовалась деньгами Красного Креста и своего дяди, чтобы снять комнату рядом со своей старой квартирой, где она могла бы раз в день прогуливаться по улице в надежде, что ее муж ждет рядом. Комнаты были на втором этаже дома обслуги, за трехэтажным зданием на площади Гвездослава. Там было сыро, бегали крысы, но появилась своя спальня, гостиная и кухня, где они установили ванную.

Однажды Приска, толкая перед собой коляску с дочерью, проходила мимо доски объявлений, чтобы узнать, не появилось ли новостей, и встретила господина Жужа, которого знала еще до войны. Он тепло ее поприветствовал и рассказал, что был в лагерях вместе с Тибором. Оба оказались в числе 1 300 узников, которых отправили в лагерь Гливице в 20 километрах от Аушвица, где заключенных эксплуатировали на кирпичном производстве, строительстве и ремонте грузовых поездов для нацистских железных дорог. Господин Жуж сообщил Приске, что ее муж не вернется. «Он не верил, что его жена и ребенок выживут», – сказал он девушке, а ее сознание стало сопротивляться этим новостям. «Он перестал есть и стал слишком слаб, чтобы позаботиться о себе. Тибор часто говорил: “Чего стоит моя жизнь без жены и ребенка?”»

Приска никак не могла разобрать его слова, будто не понимала их значения, и с невидящим взглядом ушла горевать в одиночестве. Как она ни старалась, но так и не смогла отыскать информации о смерти Тибора. В конечном итоге, собрав воедино новости, полученные от других выживших, она узнала все, что ей было нужно. В январе 1945-го, при температуре 20 градусов ниже нуля, 1 300 измученных узников Гливице в робах и деревянных башмаках отправились на «марш смерти» протяженностью 40 километров из своего лагеря до завода Блечхаммер. Их предупредили, что отбившихся от строя ждет расстрел. Они шли по снегу и льду, присоединившись к очереди в 4 000 человек, пробиравшихся к Гросс-Розену, одному из последних действующих лагерей, приблизительно в 200 километрах. Этот «марш смерти» стал одним из самых значительных в истории. Сотни узников в порванных тюремных робах, чей скелет не мог больше выносить таких условий, были расстреляны. Тела убрали с дороги и бросили в кювет, с глаз долой.

«Тибор сдался, – сказал Приске один из переживших тот марш. – Умер от голода в январе 1945-го… Он упал на дорогу и, наверное, там и остался… Скорее всего, его застрелили».

Тибор Левенбейн, журналист с трубкой в зубах, улыбающийся банковский клерк, муж и отец, погиб неизвестно где, на заледеневшей дороге в Силезии, буквально за несколько месяцев до конца войны, в возрасте 29 лет. У Приски не было его тела, чтобы оплакать его или произнести кадиш. Не было ни похорон, ни надгробия, на который клали бы камни, зажигали бы свечи на йорцайт, поминальный день. Не было вообще никакого ритуала, ни еврейского, ни какого-либо другого.

Его вдова так и не оправилась от этой смерти. До конца своих дней она отказывалась снова выходить замуж: «Мой брак был прекрасен. Я осталась одна, потому что больше ни с кем не могла и не хотела жить, не было на свете похожих на него людей».

Подруга детства Гизка вернула Приске ее семейные реликвии. Среди них были свадебные фотографии, несколько писем Тибора и изображения ее родителей. Там же были любимые серьги и медальон матери, который она носила на золотой цепочке, и карманные часы деда.

Решив посвятить себя науке, Приска наняла местную девочку для ухода за Ханой и вернулась в магистратуру французского и английского языков. Как она и планировала, вскоре она стала учителем в Братиславе, в начальной школе на Карпатской улице. В 1947 году она сменила фамилию, потому что школьный инспектор жаловался: произнося «Левенбейнова», язык сломать можно. «Одна из моих коллег сообщила инспектору, что я собираюсь менять фамилию на “более словацкую”, так я и поступила». Приске всегда нравилось французское слово l’homme, означающее «человек», и она решила, что Лом с суффиксом «—ова» будет звучать проще. Она еще сильней обрадовалась, когда узнала, что среди голливудских звезд есть чешский актер по имени Герберт Лом.

Приска растила дочь под именем Ханы Ломовой и крестила ее в евангелистской церкви. Мать прилагала много усилий, чтобы дать дочери отличное образование. «Я была ей и матерью, и подругой, и советчиком. Мы жили друг для друга. Она никогда меня не подводила».

Приска оставалась в Братиславе на протяжении пяти лет, пока не смирилась с мыслью, что Тибор не вернется домой. Ее сестра Аничка снова вышла замуж и прожила в городе до конца своих дней. Брат Янко уехал в «землю обетованную» в 1948 году, чтобы присоединиться к Банди. В 1950-м дядя Гиза убедил Приску уехать с ним на восток Чехословакии, в Пресов, где была построена новая клиника, а его назначили заведующим отделением пульмонологии. Хана была ребенком со слабым здоровьем, страдала от кровотечений из носа, аденоидов и расстройства кишечника, поэтому дядя решил, что ей будет лучше на горном воздухе и с доступом к медицинскому уходу.

Приска стала учителем иностранных языков в Пресове, где, после нескольких лет преподавания английского, французского и немецкого, открыла отделение английского языка и литературы при местном университете и была назначена ведущим специалистом философского факультета. В 1965 году, пока Хана училась в колледже в Братиславе, Гиза – ее любимый дядя Апу – покончил жизнь самоубийством, решив, что у него рак легких. Ему было 65 лет. Приска нашла его в их общем доме, и это совершенно выбило ее из колеи. Неожиданно оставшись одна, она не выдержала и отправилась обратно в Братиславу, чтобы быть со своей дочерью.

Хана впервые обнаружила свои истинные корни в возрасте шести лет, когда кто-то назвал ее «вонючей еврейкой». Она прибежала домой и рассказала матери о случившемся, на что та ответила: «Я покажу тебе фотографии своих родителей, которые были евреями». Хана взглянула на них и сказала: «Хорошо, значит, я хочу быть еврейкой. Теперь можно пойти дальше играть?» С тех пор этот вопрос ее больше не беспокоил. Она никому не говорила о том, что родилась в концентрационном лагере: «Как-то случая не было подходящего».

По мере того, как Хана росла, Приска старалась напоминать ей удивительную историю их семьи, показывала фотографии Тибора и рассказывала о его жизни. У нее сохранилась его записная книжка и коллекция марок, которые он отдал на сохранение одному из друзей. «Я хотела, чтобы она знала, кем был ее отец и через что мы прошли, но воспоминания должны были оставаться светлыми. Хотелось, чтобы она чувствовала родство с отцом и понимала, какой была жизнь в то время… Я все помнила и передала это ей».