твердый сухарь или затаскивала сырную корочку на дерево, а уж потом начинает клевать. Однажды я бросила птицам грецкий орех, желая посмотреть, как они будут его раскалывать. Но ворона, вместо того чтобы использовать клюв, ухватила подачку, отнесла на дорогу и пристроила орех под колесо телеги, а потом так же ловко ухватила содержимое. Когда я смотрела на птиц, вспоминала басню Ивана Андреевича. Думается, не прав господин Крылов — настоящая ворона вначале бы сыр в безопасное место пристроила, а уже потом каркнула.

Птицы развлекаются по-своему: любят раскачиваться на ветках под пронизывающим ветром, скатываться с крыши на комьях снега, но более всего им доставляло удовольствие дразнить окрестных котов.

У ворон отличная память. Они хорошо запоминают обидчиков, но помнят и доброту. Порой мне казалось, что вороны, живущие неподалеку от нашего дома, каким-то образом рассказывают обо мне своим друзьям и подругам. А иначе чем объяснить, что на Невском или на Галерной, если я проходила мимо деревьев, оттуда раздавалось карканье, похожее на приветствие?

Сегодня Владимир Андреевич приказал мне одеться "барышней" — поверх платья напялить салоп, голову упрятать в шляпку. Стало быть, меня ждет встреча с братьями Овечкиными. Или Овчинниковыми. Может, фамилия у них другая, просто от братьев всегда пахло мокрой овечьей шерстью. Скоробогатеи, нажившие капиталы на поставках в армию, обожали поухаживать за "барышней", а потом "раскинуть ее на двоих".

Извозчик довез меня до трактира, я вошла внутрь и в ожидании братьев присела. Половой без напоминаний поставил передо мной графинчик с водкой (вонючие братья будут поить меня только морсом — я же та-а-кая бла-га-род-ная!), я привычно выпила свой первый стакан. Когда потянулась за вторым, услышала стихи…

Стихи звучали на английском языке, с каким-то акцентом. Что-то было неправильно — ударение ли, произношение звуков? Нет, не берусь судить. Моя английская гувернантка — как, бишь, её? — леди… нет, уже и не вспомню, говорила, что в каждом графстве Британии существует свой говор. Гувернантка бы отличила один выговор от другого, но уж никак не я.

Я тихонечко обернулась, чтобы посмотреть на поэта. А кем же еще он мог быть? Вряд ли молодой человек станет читать в кабаке чужие стихи, запивая их водкой. То, что он иностранец, говорила не только речь, но и одежда. Я немного разбираюсь в одежде — научилась у маменьки, смогла определить, что пальто сшито в Англии. Очень хорошая ткань, красивый фасон. Правда, несколько старомодный. Не только пальто, но и цилиндр, и перчатки (кстати, наши мужчины за столом их снимают) были черного цвета. Одежда была не новой, но опрятной и сидела на юноше так, словно он только что вышел из салона месье Руча. Кого же он мне напоминал? Знаете, он был похож на молодого ворона — элегантного, чуточку нервного. Я так заинтересовалась, что попросила разрешения сесть за его столик и, разумеется, не получила отказа. Мы разговаривали. Не помню, о чем именно был наш разговор, но это и неважно. Мне просто доставляло удовольствие слушать звуки его голоса, ловить его взгляд, коснуться своим взглядом его улыбки. Я не уверена, что расслышала его имя. Кажется — Эдгар, или Эдвард. И очень забавная фамилия — Поум, или Поп. Но мне понравилось до безумия, как он соединил мое имя с фамилией, получив из Анны Беловой имя Аннабель. Странное, ни на что не похожее имя.

Я была так увлечена разговором, что не заметила прихода братьев. Пришла в себя от боли — один из них ухватил меня за волосы, дернул на себя. Второй схватил меня за руку. Разумеется, молодой человек не остался безучастным свидетелем… Ах, как сейчас звучит глупо-нейтрально "не остался безучастным свидетелем", но в тот момент это выглядело по-другому — юноша ринулся в драку. Одним ударом он отшвырнул первого из братьев, вторым — другого. Верно, будь перед ним хлипкие дворянчики, все бы закончилось. Этих же следовало добить. Но Эдвард был слишком благородным человеком, чтобы добивать поверженного противника, и чересчур доверчив коли обернулся затылком к врагу. А эти… я не смогу сказать слово "твари", чтобы не обидеть бессловесных существ. Эти люди… Один ударил бутылкой по голове — ударил подло, сзади, а потом они вдвоем принялись пинать его бесчувственное тело ногами. Мне показалось, что поэт был мертв.

Кто из братьев ударил юношу бутылкой по голове, я не заметила. Что же, тем хуже для них обоих. Уже потом, когда я была с ними в номере, я отомстила. Рассорить братьев было не сложно — достаточно было оказать одному чуть больше внимания, чтобы второй принялся ревновать. Еще пара слов — и оба брата принялись бить друг друга. Ну а то, что рядом были ножи, это лишь совпадение.

Я ушла, убедившись, что братья мертвы. Хотела взять деньги — их бы хватило надолго и на меня, и на поэта. Но мне что-то подсказывало, что делать этого не стоит. Мне нужно было привести себя в порядок, собрать вещи. Рассчитывала, что Владимира Андреевича нет на месте. Увы, он оказался дома, да еще и вместе с доктором. И зачем я вернулась? Надо было бежать со всех ног куда глаза глядят. Я ведь уже говорила, что доктор помогал нашему господину избавляться от мертвых тел?

Глава семнадцатая, в которой каторжник Владимир Андреев расскажет о своей нелегкой жизни

История моей жизни стала достоянием русской литературы. Мне, по странному стечению обстоятельств, уготована роль положительного героя — так бывает, если случайно встретишь поэта, расскажешь ему про свою жизнь, что-то упустишь, а он уже додумает за тебя и приукрасит.

Мой батюшка покойный — не буду желать ему царствия небесного, в Бога я уже давно перестал верить, а кто за это отвечает — сам душу его туда отправит, не мыслил себе жизнь без военной службы. Сам в юном возрасте участвовал в Турецкой войне, за храбрость переведен в гвардию, получил чин подпоручика, а спустя два года стал поручиком. Возможно, дослужился бы и до более высоких чинов, но вместо этого встретил маменьку и женился. А когда появился ваш покорный слуга, батюшка решил оставить службу, чтобы всецело посвятить воспитанию детей. И к чему им понадобилось меня рожать, если для достойного воспитания не было средств? Но родители так не считали, а решили, что семьдесят душ — это немного, но если не выписывать оружие и суконные платья из Англии, вина из Парижа, а обходиться тем, что производит отечество, вполне достаточно. Когда матушка попыталась