шестидесятых. Что, они все сговорились, что ли, записывать ее в старухи? Нет, всю эту жандармскую шваль надо ставить на место. И притворно-любезным тоном, но не скрывая насмешки, спросила:

— Вас привело ко мне желание поделиться воспоминаниями молодости?

— Помилуй бог! — Рачковский побагровел.— Простите великодушно мою болтовню. Я ведь только потому, что вы спросили о Париже. Не смею задерживать. А если разговор чисто деловой — имею поручение от Вячеслава Константиновича.

— Что-то не помню такого имени.

Рачковского начинало раздражать это бессмысленное высокомерие. Он решил поставить все точки над «и».

— Да Плеве же, Плеве Вячеслав Константинович! — сказал он, повышая голос.— Как же вы забыли, что еще в Париже обещали ему статью о лондонской эмиграции! Как вы изволили выразиться, не статью, а бомбу.

Ольга Алексеевна улыбнулась насмешливо:

— Чтобы сделать рагу из зайца, надо иметь зайца.

— Что вы хотите сказать?

— То, что я не располагаю материалами.

Рачковский поглядел на нее победоносно.

— Ошибаетесь, Ольга Алексеевна. Я как раз явился сюда, чтобы вернуть вам то, что в свое время вам прислал Гуденко. Эти материалы будут вам очень полезны.

Ольга Алексеевна вспыхнула, вскочила с места и подошла, вернее, подползла к Рачковскому зловеще-крадущимися шагами.

— Вы хотите сказать, что вы и ваше заведение или контора, не знаю, как ее лучше назвать, больше меня понимаете, что мне полезно? — Ее змеиный шипящий голос «испугал» Рачковского, и, держась за ручки кресла, он невольно подвинулся назад, как бы опасаясь удара, но она, нагнувшись к его лицу, продолжала: — Я еще не кончилась. Отставка Гладстона ничего не изменит. А вот что случится с вами, если сотрудники, подобные проходимцу, который посетил меня, будут продолжать у вас работать? Я не удивлюсь, если и сам Вячеслав Константинович Плеве взлетит на воздух в своем кабинете.

— Помилуй бог! Но вы не хотите меня выслушать. В ближайшее время в логове эмигрантов произойдет акция, которая покончит с лондонской колонией раз и навсегда. Антиконституционная акция. Я сейчас не имею права говорить о ее содержании, но, уверяю вас, всю эту шатию выметут из Лондона, как мусор.

Новикова, все еще нахмурившись, заносчиво спросила:

— При чем же тут этот... альбом мадригалов? — и показала на желтую папку.

Оправившись от испуга, Рачковский самодовольно разглаживал стрельчатые усы.

— Вы напишите статью. Зажигательную. Смею думать, это будет ваш бенефис, коронная роль. Уж больно акция неожиданная. Я согласен — из этих кирпичиков,— он показал на папку,— разоблачительной статьи не сложишь. Но как виньетка или заставка из цитат они будут выглядеть очень эффектно. Вы только представьте, что корреспонденты Степняка могут призадуматься, каким образом их мысли, взятые из личной переписки, и даже отдельные выражения стали достоянием гласности? Вы понимаете меня?

— Нет,— отрезала Новикова.

— Я хочу сказать, что при этом некоторая тень падает и на самого Степняка. Мало того, что он совершил недостойную акцию, но еще кое-кому передал личную переписку. Для англичан это, может, и не так важно. Вызовет только брезгливость. Но что поднимется у эмигрантов в Швейцарии, в Париже — уму непостижимо. Вы не представляете, как они чувствительны ко всяким намекам на связь с агентурной разведкой. Такая склока начнется...— Он подумал и веско добавил: — Разделяй и властвуй! Поймите, Ольга Алексеевна, мы перед прыжком. Теперь-то добыча не уйдет.

— Я все-таки должна знать, что затевает эта публика?

— Не могу, Ольга Алексеевна. Государственная тайна, можно сказать... Да и зачем вам сейчас?

Ольга Алексеевна опять покраснела.

— Я как-то привыкла, что мне доверяют государственные тайны. И поважнее, чем судьба этой ничтожной эмигрантской мелочи. Можете обратиться к кому-нибудь другому. Вы сказали — перед прыжком. Я не циркачка.

Рачковский сокрушенно покачал головой. Он понял, что затронул больную струну, совершил бестактность, и, вздохнув, сказал:

— В ближайшее время, а может, даже на днях лондонская полиция будет иметь возможность накрыть фабрику фальшивых денег, устроенную под эгидой Степняка, Волховского и прочих друзей-товарищей.

— Степняка! — вырвалось у Ольги Алексеевны. Глаза ее сверкнули.

Она с неугасимой ненавистью относилась к Степняку еще со времен полемики о взрыве на лондонском месту. Возможность реванша мгновенно преобразила ее. И Рачковский, глядя на ее помолодевшее лицо, спросил:

— Так будет статья?

— Бомба,— твердо ответила Ольга Алексеевна.

Тяжкий, волнующий, мучительный и сладостный бред будоражил Курочкина все дни затянувшегося запоя. То метились мексиканские прерии, заросшие колыхающимися высокими травами, то вихрь новеньких ассигнаций, но не нарядных, кремовых в розовых разводах «катенек», а желтых и синих рублевок и пятирублевок, метавшихся за окном, как осенние листья. Это пугало. Казалось дурной приметой, провалом задуманного предприятия. Он прикладывался к бутылке, и снова перед глазами возникали, как на старинных слабо раскрашенных гравюрах, толпы индейцев с киноварными лицами, с иссиня-черными перьями на головах, голые по пояс австралийские аборигены с вывороченными губами. Но странно, среди этих полчищ дикарей, сборища пик и томагавков он не видел самого себя. Впереди огромного войска высилась фигура Гарибальди на белом коне. На минуту мелькала трезвая мысль, что никакие богатства мира не могут поднять народного восстания, если у восставших нет вожака, человека железной воли, великой убежденности. А он лежит на убогой койке, не в силах дотянуться до бутылки на полу, поворошить поленья в затухающем камине.

Раза три заходил Гуденко. Курочкин избегал его, как избегал всех, кто мог нарушить великолепную оргию уединенного опьянения. Но тот, сметая на пути преграду в лице кудахтающей квартирной хозяйки, врывался в комнату и снова и снова говорил о Южной Америке, о далекой Австралии, о порабощенных народах, которых только пальцем поманить и снабдить оружием, в каком не будет недостатка при их капиталах, и, глядишь, по всему земному шару побежит пламя мировой революции.

В последний раз он принес несколько листов бумаги с водяными знаками. Курочкин посмотрел осоловело, пощупал и все-таки сообразил:

— Да тут тысячи на три только хватит, да и то если печатать крупными купюрами.

— А зачем нам больше? — вырвалось у Гуденки, но он тут же поправился.— Это для начала. Для пробных экземпляров. Мало ли что? А вдруг не будет получаться? Вы не представляете, как трудно было раздобыть.

Не слушая его, Курочкин ощупывал одеревеневшими от неподвижности пальцами жесткие листы. Теперь, когда дело близилось к началу, ему пришла в голову самая простая, самая естественная мысль, почему-то не появлявшаяся раньше.

— А если