И я даю ему свою визитку с зеленым котом.

И вот человек стоит, разговаривает, сияет большими белыми зубами, и рубашка у него белая, и волосы чистые-чистые собраны в косицу, и рассказывает взахлеб про свою телестудию, а вокруг шумит, сигналит желтыми такси и мигает светофорами огромный вожделенный город, но почему-то — непонятно, почему, непонятно, но совершенно ясно — что человек спивается, «сторчивается» и скоро погибнет.

И ты ничего не делаешь, чтобы ему помочь. А что делать? В багаж сдать, увезти домой?

Зато ему можно рассказать по речку, пожаловаться, что нет больше лодочной станции, и на пляж не пройти, а про лес лучше вообще не рассказывать…

— Я еще вернусь сюда в конце ноября, — пообещала я. — Вылетать в Москву буду отсюда, и перед вылетом у меня несколько дней, давай встретимся?

— То есть даже не обсуждается! Сообщи мне, когда приезжаешь, я тебя подхвачу в аэропорту… Остановись у меня! Я тебя с такими людьми познакомлю!..

Ну и все в общем-то.

В самом конце ноября, перед отправкой домой, у нас еще были читки и дискуссии в театре «Нью-Йоркская театральная мастерская». Нас было трое драматургов с Айовской писательской программы, славный малый Нихад из Боснии и Чарльз из Уганды, заносчивый и малоодаренный негритос.

Прошли читки. У меня читали «Ощущение бороды». Что-то в этом было, некий, как говорят, челлендж и креатив — американские актеры, очень пестрая в расовом отношении команда, играют в Нью-Йорке пьесу про русскую деревню. Показала им деревенские фотки.

— Это рай, — умилилась одна актриса, разглядывая избу с резными наличниками на берегу речки. — Вот настоящий рай!

Именно, дорогая. Потусторонняя жизнь. Другая планета, с точки зрения государства — просто несуществующая. Туда-то я и отправлюсь на старости лет.

Все закончилось, разъехались мои коллеги, а я переменила дату вылета и бродила по промозглому, серому городу, дожидаясь первого декабря. Вдруг решила встретить день рождения папы в городе, где он родился.

Звонить Числу или нет?

Чувствовала, что не надо звонить. Чтобы не расстраиваться.

Зашла погреться в русско-сербско-польский букинистический. Женские романы, словари и разговорники, ничего интересного. Сборник стихов Пушкина для нерусских школ, с проставленными ударениями и сносками — что такое «мгла», «кровля обветшалая». Семьдесят второго года выпуска. Кто привез?

С полки выскальзывает тоненькая брошюрка, объемом школьной тетрадки в сорок восемь листов, в шершавой коричневой обложке из упаковочной бумаги, как раньше пакеты были, в овощном магазине взвешивали красно-зеленые болгарские яблоки.

«Поля и небеса». Альманах новой русской поэзии. Москва, восемьдесят третий год.

Все мне пригодится, кстати и весьма:

Белая синица, розовая тьма.

Синие метели

Заметут мой двор

В марте иль в апреле,

Услыхав капели,

Люди, птицы, звери

Вылезут из нор…

Или:

Оркестр Поля Мориа

Играет вальс, давно забытый,

И кружатся антисемиты

В зеркальных грудах хрусталя.

В стране, где все расклады странны,

Как из лесов, так из болот,

Нас ждет великий и нежданный,

Необозримый поворот…

Ну, просто Кассандра, пророк, светоч, как в воду глядел.

Это Никола Плужников. Теперь он отец пятерых детей, профессор-антрополог, спец по народам Севера. Когда я приглашаю его к себе в гости, он говорит, что нет денег на маршрутку. Пятьдесят рублей. Уважает наше государство науку антропологию…

А вот Маша Бабушкина:

Господи, дай мне сил

Не сердиться на дураков

Не грустить из-за пустяков

Слабым помогать

И сильных не бояться

Красотой бездушной не пленяться

И вовеки верить в чудеса…

Маша в начале девяностых, прихватив троих детей, как-то полулегально, «на коровьих копытах и с медвежьим пометом» выехала во Францию. Вроде бы с ней все нормально.

Иван Бурмистров, юноша с задатками гения, тоже из нашей дачной компании. Экспериментировал со всякими растворчиками, которые внутривенно, потом увяз в вульгарнейшем алкоголизме, но выкарабкался. Кладет мозаичные иконы. Очень правильный и богомольный.

Видел кучу камней? Это домик пророка,

Он живет в нем с тех пор, как угасла заря.

Никому не разведать последнего срока,

Но мне кажется все же, они это зря…

/Пионеры молчат./ — Мальчик, будь осторожен!

Сук не нам выбирать, на котором висеть.

Твой заснеженный путь с двух сторон огорожен,

И судьба вроде ткани, а может, как сеть.

А не веришь — попробуй жить зло и задорно,

Развивай красным галстуком выю свою.

Барабаны — всерьез! Стукачи, плюйте в горны!

Пионерская Зорге, на самом краю!

Или вот еще:

Долгий далекий свист; на улицах стремно.

Ночью в глазах трутся боками бревна.

Опасно стало внутри, да и ветер снаружи:

Муть поднимает со дна человеческой лужи.

Не кури и не пей. Плати, пробирайся к вере:

Те, кто на четвереньках, воют как звери.

Месяц враг на дворе, и вредно тягаться с судьбой.

Может, хоть к старости станешь самим собой.

Нет проблемы, как жить. Проблема, куда умереть.

Все искусства тщеславны: звенит лишь карманная медь.

Настоящие клады ждут молча в течение века,

Чтоб, как сосулька,

Сразить по башке

Человека.

Молодец, Иван Бурмистров. А напомни тебе теперь про эти стихи — небось удивишься.

А это что за «не в лад, невпопад»? Это я, сиротка:

Он пробыл полдня в сентябре,

Изждался, устал и промок.

Он долго стоял на мосту,

На черную воду смотрел.

Ноябрь головою качал,

В лицо ему заглянув.

Он по полю долго шел.

Он пел, а потом молчал.

О чем-то шептал апрель,

Он спал и кричал во сне:

Просил, отрицал, стонал…

Таилась в углах темнота.

В четыре утра в декабре

Он сел и открыл глаза.

Напротив светилось окно.

Он думал, что всех простит.

К чему или к кому это имело отношение, уже не вспомнить.

Вот вы и нашлись, стихи, читанные в комнате с плакатом на окне.