А двое с черепом в полотняной сумке мотыляются по околотку, по ненаглядной, вытоптанной, тесной уродливой округе. Пахнет шашлыками. Август, флоксы и музыка на каждом участке.

Вот как лес продвинулся, раньше этот кусочек, этот краешек, эту помойку и за лес-то никто не считал… Огрызок леса, задворки бывшего пионерлагеря, еловый сумрак и дорога, волнистая от выступающих из земли корней, а поди ж ты, как «апгрейдился», теперь считается нашим лесом, другого-то нет…

И какой он грустный, даже мрачный. Не потому, что от старых елей темно, нет, просто лес уже извещен о своей скорой кончине, уже перегорожен ржавой сеткой, его то и дело собираются продавать, потом отменяют…

Этот лес ждет своего конца, омраченный предчувствием, а наш, настоящий, светлый, березовый «бывший» лес ни о чем таком и не думал, то-то удивились березы и малинники, когда прибыли лесорубы.

Лес, лужи и медуницы радуются, увидев Сироту.

— А мы уж и не надеялись… — говорят они. — Совсем не приходишь…

Я прихожу, прихожу, не волнуйтесь. И перед тем как насовсем уйти отсюда, покинуть родную Округу, я тоже приду.

Батюшка, знаете… Я вам хочу сказать… Но не скажу, чтобы не расстраивать. Чтобы вас лишний раз не мучить, у вас и без меня мучителей хватает, чтобы вы не мучились…

Это я вам тоже вот так вот, молча скажу.

Не расстраивайтесь, пожалуйста, но у меня есть план спасения леса…

Чтобы никто уже больше на него не зарился, не посягал. Чтобы шарахались.

Человек знакомится с девушками на остановке у магазина, спрашивает имена, просит даже предъявить паспорт. А то вдруг не то имя, какое ему надо, неподходящее? Девушки доверчивые, глупые, показывают паспорта, думают, здесь так положено, такие места, крутые дачи…

Какие хорошие имена — Вера, Надежда, Лю… София интересует человека меньше. Вот Надежда… Приехала наняться в няни или в горничные, или в поварихи. Как вот тут пройти-то, мне адрес дали, а я и не пойму ничего, мне на дачи надо, я по рекомендации.

Я провожу вас, Надя, подвезу. Я местный. Знаю все тропинки. Я здесь вырос.

Пойдемте, Надя, в бывший лес. Туда уже не пройти, поэтому пойдемте в лес нынешний, который теперь наш, окраина леса, задворки, помойка, то, что мы и лесом-то раньше не считали, мшистый сумрак ельника, где старые корни подставляют подножки. Помойка стала лесом, нашим единственным лесом. Пойдемте же в лес, Надя…

Человек в лесу убивает Надежду. Так надо. Убить Надежду самому, чтобы ее не было, не дожидаясь, пока другие приложат руки к ее уничтожению. Без Надежды жить лучше, поверьте. А то потом очень жалко, когда она умирает. От обмана. Обманутая Надежда. И человек убивает Надежду в темном, полумертвом, помоечном лесу и очень ее жалеет. А она смотрит на убийцу доверчиво и хлопает глазами, глупая, нелепая, робкая и живучая, сволочь… Настоящая Надежда.

И после этого случая в лесу никто сюда не полезет. Ну как это, какие дачи тут, в мрачных елках, где случилось такое… Такое… Маньяки!

Чудак-маньяк, охотник за надеждами.

Ритуальный убийца.

А с чего это он? Почему вдруг? Как дошел до такой жизни? Расскажите нам его жизненный путь, с самого детства, ну-ка…

Да какая вам разница? Важен результат, а не процесс.

«Сказала мать — бывает все, сынок».

В общем, всякое там «то да се»…

Вот, батюшка. Извините. Не расстраивайтесь. Это мои личные сложности, издержки богатой фантазии.

Жить, ни на что не надеясь, отучить себя надеяться — стремление…

Так лучше.

А то иногда тяжеловато.

Нет, ну хороший же план, а? Ну кто, скажите, какой дурак полезет сюда строить дачи? Какие, на фиг, дачи в этом лесу, омраченном серийными убийствами?

И лес останется нам, хвойный спуск вниз, заячья капуста и всех сортов поганки, впереди брезжит поляна, до лесной речки рукой подать, а слева — заболоченная низина, черные стволы, всегда сырая тропа…

Под старой елкой, где много хвои и ландыши, тоже хорошо похоронить Дашеньку.

Или не Дашеньку?

Копаем ямку.

Никто не мешает.

Вынимаем…

Едва слышно журчит ручей, пищит комар, где-то пилят электропилой, где-то музыка, всюду люди живут свои жизни, какой длинный, какой долгий день — с утра просыпаешься от счастья, что приедет мама, а вечером ищешь в вытоптанном лесу подходящее для захоронения незнакомого черепа место и думаешь — надо бы принять что-нибудь от сердца…

Какой долгий день, полный генеральных прогонов, отпеваний и крестин, комсомольских собраний, поездов дальнего следования, перелетов через океан и обратно, грибных дождей и первых снегов, ночных телефонных звонков, пустых и колышащихся полей, прокуренных репетиций, поездок к морю, ежиков, монахов и космонавтов, черных букв на белых листочках, завязок, развязок и кульминаций…

Закопали и прикрыли мхом, батюшка помолился. Отряхиваются. Озираются по сторонам.

Похоронили. Дело сделано.

Собирайся, пальто, едем к морю.

Теперь, гипотетически, несчастному Костику должно резко похорошеть.

— А может, он все это выдумал? — говорит вдруг задумчиво батюшка. — И Приборкера, и Дашеньку… А череп из кабинета биологии унес?

— Да запросто! — радостно соглашается Сирота. — А Зоя Константиновна подыгрывает. И они с ней уже давным-давно помирились, созвонились, списались, и она ждет его со дня на день. Вот представляете, мы сейчас приходим, а они там сидят вдвоем, чай пьют?

Два толстых человека смеются в сумеречном еловом лесу. Смотрят друг на друга. Перестают смеяться.

Сирота смотрит на батюшку и впервые замечает, какой он усталый и старый. Он безнадежно, непоправимо устал, грустное старое лицо, и глаза болят под линзами, а все — и семья, и друзья, и паства — привыкли питаться от его мужества, смирения и учености. Невдомек никому, что он слабый и беззащитный человек.

Батюшка Федор устал разгребать ваши мрачные проблемы, оставьте его одного хоть ненадолго.

Мальчик устал решать задачки, отпустите его, отвезите к морю, дайте ему увидеть настоящий цвет морской волны.

«Так вот это кто!» — усмехается Сирота.

Цвет морской волны, слово «направо» по-сербски, привязанная лодочка, пластинка «расширяющая», ужасные зубы, шестидесятые годы рождения, место рождения СССР.

Так вот это кто…

— Надо вымыть руки, — говорит Сирота. — Тут родник близко.

Кудрявый парень в шортах шагает мимо, смотрит на батюшку и Сироту.

И почему-то спрашивает у двоих, растерянно стоящих под елкой:

— Can I help you?